Одинокий волк - Джоди Пиколт

— Не может такого быть! — изумилась она. Мое низкое давление сбило ее с толку не меньше.

Я сидел в одиночестве и ждал врача, не сводя глаз с ручки двери. Прислушивался, как в коридоре шуршат бумаги в моей истории болезни. Я закрыл глаза и вдохнул запах лосьона после бритья.

— Здравствуйте, — произнес я еще до того, как врач вошел.

Он удивленно приподнял брови.

— Доброе утро! Я доктор Стивене, а вы... Люк Уоррен, как я понимаю. Значит, вы два года прожили в лесу в стае диких волков и, по-видимому, научились видеть сквозь стены, — сказал он и повернулся к медсестре: — Где принимает психиатр?

— Я не сумасшедший. Я изучаю волков. Я следовал за стаей серых волков вдоль реки Сент-Лоуренс. Я заставил их принять меня в стаю. Охотился с ними, ел с ними, спал рядом с ними.

Думаю, доктор никогда бы мне не поверил, если бы не увидел показатели моего давления. Он повернулся к медсестре.

— Здесь явно какая-то ошибка.

— Я трижды измерила, — возразила медсестра.

Доктор нахмурился, считая удары моего сердца уже лично.

— Ладно, — наконец сказал он. — Ваш пульс ниже, чему профессионального баскетболиста, которого я лечил год назад. Если бы я не видел вас собственными глазами, то сказал бы, что вы при смерти. Но дело явно не в этом. А в чем?

— Я сидел на уникальной диете и занимался специальными упражнениям, — объяснил я.

— Вы правду говорите? — не верит доктор.

Я киваю.

Он сидел и слушал, а я объяснял ему, как стал частью стаи. Я рассказал о нашей пище, о том, как мы путешествовали, как охотились, насколько далеко ходили в дозор, как сражались с врагами, как загоняли добычу. К тому времени как я закончил, — спустя час! — он смотрел на меня так, как будто встретил инопланетянина и ему выпал шанс первому провести его всестороннее обследование.

— Я бы хотел взять у вас кровь на анализ, — попросил он. — Чтобы посмотреть, насколько с физической точки зрения повлияла на вас такая жизнь. Вы не против?

Он оставил меня одного, чтобы выписать направление на анализы. Я надел рубашку, но не стал ждать лаборанта, а вышел в коридор, где остановил санитара.

— Вы не могли бы показать, где здесь ближайший туалет? — спросил я.

Он указал мне: прямо по коридору и налево. Я пошел по коридору, но в туалет заходить не стал, а вышел через черный ход, вниз по лестнице, на яркий солнечный свет.

На бордюре сидел плачущий подросток. На голове — огромные наушники, как у диспетчера.

— Слишком громко, — повторял он снова и снова, раскачиваясь из стороны в сторону. Его голос звучал глухо, как будто он разговаривал со дна океана.

Я присел рядом с ним. Через секунду из больницы выбежала женщина. Мне понадобилось все самообладание, чтобы не отскочить в сторону.

— Вот ты где! — воскликнула она, хватая его за руку и поднимая на ноги.

— С ним все в порядке? — спросил я.

— Сегодня ему вживили слуховые имплантаты, — гордо ответила она. — Он к ним только привыкает.

И тут я увидел их — серебряный диск, окруженный коротко остриженными волосами.

— Слишком громко, — плакал подросток.

С этого дня он стал единственным человеком на планете, который мог понять, что я чувствовал, когда вернулся.

Знаешь, — говорю я, закрывая дверь конференц-зала, — впредь я хотел бы, чтобы, перед тем как что-то говорить, ты советовался со мной. Я здесь для того, чтобы все, что ты хочешь сказать, облекать в форму прямых вопросов, а не спонтанных выкриков.

Простите, — бормочет Эдвард, закрывая лицо руками. — Я не хотел.

Не хотел чего? Бросить очередную бомбу в зал суда? Довести сестру до слез? Окончательно раздавить мать?

Я смотрю на телефон. Джорджи исчезла. Я звонил ей, посылал сообщения, но она не отвечает. Она была в зале суда, когда Эдвард признался в том, что отец ей изменял, — теперь ее там нет. Я, если честно, изо всех сил пытаюсь убедить себя, что она не настолько расстроилась из-за того, что узнала о бывшем муже, чтобы прятаться от всех. Я изо всех сил пытаюсь верить в то, что со мною она счастлива и сможет отмахнуться от этого неприятного открытия. Одно хорошо — ее не было в зале суда, когда Эдвард сделал свое последнее, настоящее признание.

Я сажусь и ослабляю галстук.

Ну?

Эдвард поднимает на меня глаза.

Когда я вечером застал его с помощницей в вагончике, он сам на себя не был похож. Вел себя необычно. Боялся, что я расскажу маме. Клялся, что это ошибка. Что подобное случилось всего один раз, под влиянием момента, и больше никогда не повторится. Не знаю, почему я решил ему поверить. Но когда я вернулся домой, мама сразу поняла, что со мною что-то происходит. Решила: все дело в том, что я признался отцу, что я гей. Так было проще, и я не стал ее разубеждать. Но через день я, как обычно, просматривал счета и обнаружил счет за аборт из клиники в Конкорде. Я знал об этой клинике, потому что одна старшеклассница в том году забеременела и ее отправили в Конкорд, чтобы все уладить. Кроме того, к счету прилагалась записка. В ней говорилось: «Благодарим за то, что вы полностью оплатили процедуру во время визита. Примите наши извинения за неполадки с компьютером. Пожалуйста, получите копию квитанции для страховки». Я очень удивился полученному счету и был уверен, что на почте что-то перепутали, пока не прочел имя пациентки: Рэн Макгроу. Студентка колледжа, которую нанял мой отец, чтобы ухаживать за волками. Та, с которой я его застукал в постели. — Он откусывает слова, как будто это цепочка между зубами. — Та, насчет которой он клялся, что никогда раньше не спал с ней. — Эдвард натужно смеется. — Наверное, это укладывается в тот образ бога, который создали отцу окружающие, раз он, как видим, способен на непорочное зачатие.

И тогда ты уехал, — резюмирую я.

Эдвард кивает.

Всю жизнь я чувствовал, что не оправдываю его ожиданий. Не о таком сыне он мечтал. Но оказалось, что я тоже мечтал не о таком отце. Как только человек о чем-то узнает, от этого знания уже не избавиться, и я понимал: постоянно встречаясь с ним, я не смогу себя сдерживать. Но я не смог бы объяснить, почему так себя веду, не ранив маму и Кару. Поэтому я отправился в Редмонд и прилепил к зеркалу в ванной квитанцию за аборт. А потом уехал.

Ты не подумал, что своим побегом причиняешь боль матери?

Мне было восемнадцать лет, — оправдывается Эдвард. — Я вообще ни о чем не думал.

Зачем ты сейчас об этом сказал, Эдвард? Это некий послед-ний предсмертный пинок отцу?