Эта прекрасная тайна - Луиз Пенни

– Вы так думаете?

Один лишь настоятель не сказал Гамашу о том, на что сетовали все остальные монахи. До записи здание монастыря разваливалось, но братия являла собой монолит. После записи монастырь начали ремонтировать, но братия стала распадаться на части.

«Бедствие некое близится ныне».

Настоятель никак не мог понять, в чем состоит воля Бога, который и сам как будто еще не определился.

– Настоятель и его приор до записи дружили, питали друг к другу теплые чувства.

Монах кивнул.

Гамаш подумал, что гильбертинцы могли бы ввести новый календарь. До записи – ДЗ. И после записи – ПЗ.

«Бедствие некое близится ныне». Бедствие, выдающее себя за чудо.

Прошло уже приблизительно два года эпохи ПЗ. Достаточно времени для того, чтобы тесная дружба переросла в ненависть. Так типично для хорошей дружбы. Ненависть уже проделала путь до самого сердца.

– А пергамент? – спросил Гамаш, показывая пожелтевший лист, все еще остававшийся в его руке. – Какую роль он мог играть?

Брат Симон задумался. Задумался и Гамаш.

Они вдвоем стояли в саду, куда через стену перекатывался туман.

– Настоятель любит песнопения, – медленно заговорил брат Симон, обдумывая каждое слово. – И у него великолепный голос. Очень чистый, очень искренний.

– Но?

– Но он не самый талантливый музыкант в Сен-Жильбере. И в латыни слабоват. Он, как и все мы, знает Священное Писание и латинскую мессу. И всё – латынь он не штудировал. Возможно, вы заметили, что все книги в кабинете на французском, а не на латыни.

Гамаш заметил.

– Сомневаюсь, что он знает, как на латыни будет, например, «банан». – Симон указал на эту дурацкую фразу на пергаменте.

– Но вы знали, – сказал Гамаш.

– Я посмотрел в словаре.

– Настоятель тоже мог посмотреть.

– Но зачем ему выискивать идиотские латинские слова и выстраивать их в предложения? – спросил брат Симон. – Если бы ему пришло в голову записать латинские слова на бумаге, то он, вероятно, использовал бы отрывки из молитв или песнопений. Сомневаюсь, что он был Гильбертом, а приор – Салливаном. Или наоборот.

Гамаш кивнул. Он и сам так думал. Он мог себе представить, что настоятель размозжил приору голову в приступе страсти. Не сексуальной, а более опасной страсти. В религиозном исступлении. Уверовав, что брат Матье собирается прикончить монастырь, прикончить орден. А Господь возложил на отца Филиппа обязанность воспрепятствовать приору.

Обязанность настоятеля по отношению к его чадам состояла в том, чтобы защитить их. Что означало защиту их дома. Его круговую оборону. Гамаш слишком часто заглядывал в полные скорби глаза отцов и потому знал силу такой любви.

Он и сам пылал такой же любовью к сыну и дочери. И к своим агентам тоже. Он отбирал их, принимал на службу, учил.

Они становились его сыновьями и дочерьми. И он каждый день отправлял их на поиски убийц.

И он подползал ко всем и каждому из них, получившим смертельную рану, держал за руку и произносил скорую молитву.

«Прими чадо сие».

Пули рикошетили от стен и пола, а он держал за руку Жана Ги, защищая его своим телом. Он поцеловал его в лоб и прошептал эти же слова. Ему показалось, что мальчишка, которого он успел полюбить, умирает. По глазам Жана Ги он видел, что и тот предчувствует близкий конец.

И он оставил его. Чтобы помочь другим. Гамаш в тот день убивал. Хладнокровно прицеливался и смотрел, как падают сраженные его пулями террористы. Он убивал и готов был убивать еще. Чтобы спасти своих людей.

Арман Гамаш знал силу отцовской любви. И не важно, биологический ты отец, или ты сам выбрал их. С помощью судьбы.

Если мог убить он, то почему не мог настоятель?

Но Гамаш все равно не понимал, какую роль тут играли невмы. Во всем остальном он видел смысл, но только не в пергаменте, который держал в руке.

Приор умер как отец, защищая своим телом исписанный листок, словно свое детище.

Старший инспектор оставил брата Симона и отправился на поиски Бовуара, чтобы ввести его в курс дела и дать на хранение орудие убийства.

Гамаш сомневался, что металлическая колотушка сможет рассказать им что-то существенное. Брат Симон признался, что вымыл ее, отскреб, а потом поставил на место у дверей. И все, кто хотел попасть в запертые покои настоятеля вчера утром, оставили на ней свои отпечатки пальцев и ДНК. Таких набралось немало. Включая и самого Гамаша.

Кабинет приора пустовал. На скотном дворе трудились несколько монахов, кормили животных, убирали за козами и курами. Гамаш прошел по другому коридору, заглянул в трапезную, открыл дверь шоколадного цеха.

– Ищете кого-то? – спросил брат Шарль.

– Инспектора Бовуара.

– К сожалению, его здесь нет. – Монах-доктор опустил дуршлаг в емкость с расплавленным шоколадом, зачерпнул оттуда чернику, сколько поместилось. С ягод капал шоколад. – Последняя сегодняшняя порция. Ее собрал утром брат Бернар. Ему, бедняге, пришлось сходить дважды. То, что он собрал в первый раз, сам же и съел. – Брат Шарль рассмеялся. – Профессиональная болезнь. Хотите?

Он махнул рукой на длинные ряды крохотных коричневых шариков, уже охлажденных и готовых к расфасовке и отправке на юг.

Гамаш, чувствуя себя немного как школьник-прогульщик, зашел в помещение цеха и закрыл за собой дверь.

– Прошу. – Брат Шарль показал на крепкую табуретку и подтащил еще одну для себя. – Мы здесь работаем посменно. Когда монахи только начали готовить ягоды в шоколаде, этим занимался один монах, но потом остальные заметили, что он сильно раздобрел, а объем продукции начал уменьшаться.

Гамаш улыбнулся и взял конфетку, предложенную монахом:

– Merci.

Сочная лесная ягода в терпком шоколаде показалась ему еще вкуснее, чем прежде, если только такое возможно. Вот если бы монаха убили из-за таких конфет, Гамаш бы понял. Правда, в каждой избушке свои погремушки. Кто-то предпочитает шоколад, а кто-то – песнопения.

– Вы сказали инспектору Бовуару, что не поддерживаете ни одну из сторон конфликта, mon frère. Что-то вроде Красного Креста, который оказывает помощь раненным в битве за Сен-Жильбер. Кто, по-вашему, получил самые сильные повреждения в ходе борьбы и в результате смерти приора?

– Я бы сказал, что борьба затронула всех. Мы все очень переживали из-за того, что происходит, но никто не знал, как остановить раздрай. На карту было поставлено слишком многое, а достичь компромисса не удавалось. Нельзя сделать половину записи или наполовину снять обет молчания. Создавалось впечатление, что нам никогда не договориться.

– Вы говорите, что на карту было поставлено слишком многое. А вы знаете про фундамент?