Голубиная книга анархиста - Олег Ермаков

— Слушайте, ребята, — сказал Митрий. — Так вы экологисты?

Валя отшатнулась, а Вася уже посапывал, свернувшись калачиком.

— Ну, экоанархисты? — снова спросил Митрий.

Валя смотрела на Митрия во все глаза.

— Не знаю я, дядечка…

— Да такие чудаки, что воюют со всякими строителями, прокладывающими дороги по заповедным лесам, с порубщиками вековых сосен, с зоопарками и особенно с передвижными зверинцами и цирками… Правда, у нас что-то не слыхать о таких, что выпускают на волю всякую живность, это все там, на гнилом Западе мудруют… Так вот, вы первые.

— Я не знаю, дядечка, — ответила Валя.

— Ну кроликов вы выпустили?

Валя отрицательно покачала головой.

— Не-э-э, дядечка, кто сказал такое?

— Да тот мужичок в камуфляже.

— И не стыдно ж ему наговаривать на людей такое.

Митрий меланхолично улыбался, кивал.

— Да, но описывал он двоих, очень похожих на вас.

— Мылом в рыло через раму, — откликнулась Валя. — Он страхолюд.

— Кто, этот… Эдик?

— Ага. На нем кровь не остыла.

— Ну, кроликов для того и держат…

— Он их рвал.

— Кроликов?

— Рвал в домах… по горам… давил машиной…

Митрий снял очки, протер их и снова водрузил на нос и пристально взглянул на Валю.

— О чем ты говоришь? — спросил он. — О… ком?

— О тех всех… в платках, в курточках, в кроссовках, с книжками…

Митрий кашлянул, посмотрел на Васю, но тот спал, приоткрыв рот с выбитым, обломанным зубом… Митрий достал трубочку, повертел ее и поднялся, пошел на улицу. Валя сидела и глядела в окно, слегка покачиваясь. На деревьях парка догорали лучи вечернего солнца, садившегося где-то в верховьях разлившейся реки… Птицы примолкли, только одна маленькая с оранжевой грудкой вдруг начала мелодично высвистывать. Кролик проснулся и сел, глядя вверх. Вскоре и Валя напевала: «Ой, раю мой, раю с рекою медвяной, / Цветом прекрасным, — красой неувядной…»

Солнце опустилось, пошли по земле сумерки. Митрий загнал своих коз, вернулся в башню. Хотел включить свет, но увидел, что уже и Валя легла рядом с Васей и оба спят. Он еще посидел перед окном, снова покурил на улице, а потом и сам лег на свою железную койку, стоявшую изголовьем к птичьей полукомнатке…

Валя с Васей всхрапывали и посапывали, а Митрий не мог заснуть, вставал, пил холодный чай и снова выходил, накинув полушубок, потому что ночи в апреле еще холодными бывают, до костей проберут, дымил своей трубочкой, поглядывая на звезды в голых кронах, на силуэт купеческого дома… Не хорошо ли все это было? Не ради ли этого он бросил город с его проспектами и морем? Да, да. Но вот ему не радостно было, а горько. Саднило что-то. И хотелось Митрию просто напиться. В хлам, как говорится. Раньше он время от времени и прибегал к этому способу. Но большого, настоящего облегчения это не приносило. И еще и от этого искуса он бежал из своего двуликого города, призрачного, как сновидение. Много лет все быльем порастало, порастало, по пословице, — и не поросло… Или эта девка с явной дурью все разом сковырнула.

… Да и мужичонка с прибабахом.

…Искорки слетали с трубки, Митрий глотал горький дым, пытался снова настроиться на Всемирную Частоту Природы, пойманную у Генри Дэвида Торо, приносящую покой… Как это, как это он говорил? Дескать, надо селиться в блаженных местах космоса — вблизи Плеяд или Альтаира… Такое место он и нашел на берегу Уолдена. А Митрий — здесь. Но что-то не так. Не получается… Рядом неслышно сидел Конкорд.

Вася и Валя спали без снов, то есть пребывали в пустоте сознания, хотя ученые и говорят о невозможности этого: мол, нам всегда что-то снится, только мы не помним.

Но может, им и снилось все это: старая усадьба с чугунным балконом и изразцовыми печами, с колоннами и росписями, с дубами и звездами, башня и странный ее обитатель с птицами… впрочем, не более странный, чем сами они и вообще все это мироздание. И он не мог спать, включал настольную лампу и читал — читал дневники своего кумира Генри Торо. Не он один сравнивал «Уолден» с Библией, вот и американский писатель Джон Апдайк говорил, что книга «Уолден, или Жизнь в лесу» столь же почитаема и мало читаема, как Библия. То, что большинство новых христиан ни разу не притрагивались к Библии, Митрий знал из встреч и разговоров в поездах, на улицах, в кафе и даже в церквях. Ну а «Уолден» известен в Америке, на Западе, но не здесь. Митрия афористичная вязь «Уолдена» всегда затягивала, успокаивала, Торо был неутомимым поставщиком афоризмов, один афоризм выпускал изо рта другой, а тот — еще, и так далее, без устали. Торо по духу был врачевателем, он избавлял своих пациентов от горячки приобретательства, стяжательства, зависти, злобы. Подключал пациента к кислородной подушке свободолюбия. Он возвращал какой-то природный здравый смысл всему. Высмеивал, к примеру, современную цивилизацию, не способную обеспечить граждан жильем, тогда как дикие индейцы все имели собственное жилище, вигвам, в котором было сухо, тепло, комфортно. Как это? «Я лучше буду сидеть на тыквах, чем тесниться на бархатных подушках».

При свете лампы Митрий читал:

«12 нояб. Я еще не могу понять всего смысла прожитого дня, но его урок не пропал для меня даром — он прояснится позже. Я хочу знать, что я прожил, чтобы знать, как жить дальше.

1840 год

21 марта. Сегодня мир подходящая сцена, на которой можно сыграть любую роль. Сейчас, в этот момент, мне представляется возможность выбрать любой образ жизни, который когда-либо ведут люди или который можно нарисовать в воображении. Следующей весной я, возможно, стану почтальоном в Перу или плантатором в Южной Африке, ссыльным в Сибири или гренландским китобоем, поселенцем на берегах Колумбии или кантонским торговцем, солдатом во Флориде или ловцом макрели у мыса Сейбл, Робинзоном Крузо на необитаемом острове в Тихом океане или одиноким пловцом в каком-нибудь море. Выбор ролей так широк; жаль, если в него не войдет роль Гамлета!.. Я могу быть лесорубом у истоков Пенобскота и войти в легенду, как речной бог… могу переправлять меха из Нутки в Китай… Я могу повторить приключения Марко Поло…»

…или жителя туманного Ленинграда-Петербурга, удалившегося в несусветную глушь на развалины барского имения.

…или этого рыжеватого малого, куда-то плывущего по весенней реке…

«1852 год

…Сегодня ездил в Бостон и Кембридж. Д-р Харрис сказал, что большая ночная бабочка, которую я поймал, — Attacus luna; можно считать, что это одна из разновидностей павлиньего глаза. Они встречаются довольно редко, потому что их поедают птицы. Как-то д-р Харрис шел через университетский двор и увидел, что прямо ему под ноги опустились крылышки такой бабочки. Как это трагично: ведь упавшие на землю крылышки — единственное доказательство того, что существо это взмывало в вышину; большие и удивительно красивые, они словно созданы для того, чтобы нести на себе драгоценную ношу высоко в небе… Если ночная бабочка осмелится летать днем, какая-нибудь птица схватит на лету драгоценный груз, а паруса и оснастку бросит на произвол судьбы. Так матрос, видя плывущую мачту и парус, сообщает о судне, потерпевшем аварию на такой-то широте и долготе. Зачем же созданы такие нежные и беззащитные организмы? Я посадил бабочку в коробку, и она билась там всю ночь, пытаясь выбраться наружу, истрепала все крылья и даже отложила яйца на стенки своей тюрьмы. Возможно, мой знакомый энтомолог никогда и не видел живой бабочки этой разновидности, но однажды во время прогулки он увидел, как на землю плавно опустились крылышки бабочки гораздо большего размера, чем ему до того приходилось встречать. Кораблекрушение в воздухе.