Тишина - Василий Проходцев

девушка-рабыня, которую он видел на невольничьем рынке, и которую выкрал оттуда пронырливый Агей Кровков. Рыжие кудри вились еще сильнее, чем раньше, а ледяные зеленые немигающие глаза насквозь пронзали его. Матрена молча смотрела на Пуховецкого с не вполне понятным выражением.

– Ну что, казак, спишь? – насмешливо шепотом поинтересовалась Матрена.

– С тобой уснешь… Рад видеть. Ты как здесь оказалась, и что с москалями твоими любезными приключилось?

– А ничего: отогнали ногаев, да спать завалились. А меня вот поганые с собой забрали, не смогла убежать вовремя. Только я не жилец, Ваня, с моей ногой: гноится да ходить не дает. Не сегодня-завтра они в поход пойдут, тут мне и конец. И не только мне. Вот так, казачок.

– М-да… – неопределенно заметил Иван, у которого, кроме всего прочего, начинала невыносимо болеть голова. – А почему конец? Ты добыча знатная, авось продать выгодно можно.

– Можно, да негде. Им с самим ханом поспешать надо. Так что тут или убить, или в степи бросить. А они добрые – лучше убьют.

Иван понял, что до сих пор недооценивал Матрену. Она была красива: пышные рыжие волосы и зеленые глаза лишь оттеняли другие ее прелести, скрытые под уродливым одеянием из грубого полотна и шкур, в которое нарядили Матрену ногайцы. Впрочем, от такого искушенного наблюдателя, как Иван, достоинства пленницы не могло скрыть даже это рубище.

– А что же, панночка, держись меня – с казаком не пропадешь! – Иван подкрутил безобразно топорщившийся ус – Ты-то здесь как? Наложница чья, или…?

– Да кто знает. Вроде не наложница, с моей-то ногой, а просто добыча. Так, суп сварю или с дитем посижу, вот и все мои дела. Привязывают, правда, да не больно прочно, как видишь. Они как детишки, ногаи. Добрые да несмышленые. Даже жалко, что побьют их. Вот бы не подумала, что поганых стану жалеть, а сейчас вроде как привыкла.

– А почему вдруг – побьют? Бывает так, что и они кого побьют, а кого не побьют, тех снасильничают или в рабство угонят. Детишки твои…

– Может и так. А я от них зла не видела. Ну, кроме как ногу мне насквозь прострелили, но это вроде бы не нарочно у них вышло. Не к выгоде им: со здоровой ногой мне бы цена совсем другая была…

– А на рынке кафском как оказалось? Детишки привели?

– Все под Богом ходим. Как с ляхами война началась, так тут уж пол-Украины в Перекоп попало, я-то чем лучше других. Гетману без татар никак, а татарам своя корысть нужна. Одно местечко польское возьмет, а украинский целый уезд татарам отдаст. Так вот и наш отдал. Так мы, чтобы лишнего худа не делать, сами пожитки собирали да в Крым шли, татары только по бокам ехали. Всякий думал: авось повезет – буду бахчу в Крыму копать, или в доме прислуживать. Какие девки покрасивее – те, конечно, в гарем, такая бабья доля… Маленьких, кто дойдет, обрежут, да в янычары продадут. А поди и то неплохо: сколько янычар видела, все бравые молодцы. Ну да каждый на лучшее надеется и помирать не хочет. Так и я со всеми шла. Пока Агей, лапоть московский, меня не утащил – при воспоминании об Агее, глаза Матрены довольно и мечтательно поднялись вверх. Ивану это совершенно не понравилось, и он ехидно спросил:

– В сундуке-то, поди, знатно у Агеюшки насиделась?

– В сундуке душно было, зато на свободе надышалась. Я бы за Агеем босой по степи побежала, да только далеко он теперь, не найдешь.

Разговор прервался. Иван был изрядно раздражен рассуждениями Матрены, а та погрузилась в свои мысли – то ли об Агее, то ли о собственной загубленной войной красоте и молодости.

– А это-то кто такая? – поинтересовался Иван, указывая на продолжавшую мирно спать ногайскую девицу.

– Подружка моя, Джамиля. Нравится?

– Никто мне сейчас не нравится. А кто она, Джамиля? Дочка чья, или рабыня? Как она тут оказалась?

– Много вопросов, казак – Матрена ехидно усмехнулась. – Спишь с бабой, а ничего про нее не знаешь – ой, не хорошо.

– Да не сплю я с ней! То есть сплю, но не с ней. Тьфу ты… Не знаю, Матрена, откуда она здесь взялась, не помню ничего. Поганского пойла через край хватил, как меня самого зовут плохо помню. А ты хочешь, чтобы я этой девки всю родословную знал. Да и было чего или не было – хоть убей, знать не знаю! Ну и расскажи про нее, раз твоя подруга…

– Да ты не кручинься. Было у вас чего или нет – того и я не знаю, прости уж, мосципане. А Джамиля здесь вроде меня – пленница. Из другого племени она, ее ногаи на бою взяли. Это нам все они на одно лицо, а между собой грызутся, когда, конечно, Русь или ляхов не грабят. Тут таких много, увидишь завтра… ну, то бишь сегодня. Ладно, Ваня, вижу, покой тебе нужен, да и мне пора. Пойду, еще увидимся!

Сказав это, Матрена, как ночная птица, упорхнула в ближайшие кусты, прежде чем Иван успел и слово молвить. Стоило девушке уйти, как молодая татарка неожиданно быстро для крепко спящего человека открыла глаза и приподнялась, оперевшись на локоть. Ее большие черные глаза с бархатными ресницами смотрели прямо на Пуховецкого, а тот, неожиданно для себя самого, глядел в них не отрываясь и как будто растворялся в них.

– Не было, казак, ничего не было. И не будет… пока? – сказала она по-малороссийски с сильным акцентом, после чего резко поднялась на ноги и, прежде, чем Пуховецкий успел что либо сказать или сделать, растворилась в тех же кустах, что и Матрена.

– Ох, бабы! Хуже беса. Сам черт вас выдумал, а вы и его за пояс заткнули… – пробормотал Иван, и через минуту заснул крепким сном без всяких назойливых сновидений.

Глава 3

Второй раз Пуховецкий проснулся уже днем, когда солнце, пробивая густую листву, стало сильно припекать и не давало спать. В его лучах все окружающее выглядело гораздо приятнее и милее, чем в рассветном тумане. Головная боль Ивана прошла, да и душевные терзания его ослабли, и Пуховецкий с удовольствием растянулся на своей овчине. Удивительно, но он не был связан, и его решительно никто не караулил. Не только рядом с ним, но и поблизости не было никого из ногайцев. "И правда, как дети" – подумал Иван. – "Назвался есаулом, так и делай что хочешь. Еще и накормят-напоят, да девку дадут".