Три повести - Виктор Семенович Близнец

Крадучись, направились они к комнате. «Как-то нехорошо подглядывать», — подумала мать, однако перечить учительнице не посмела. Они подкрались к двери, притаились. В Жениной комнате было тихо, так, словно там никого не было. Только сонно тикал будильник. И вдруг послышался разговор — короткий и тихий. Разговаривали двое. Да, именно двое. Один голос был Женин, это несомненно. Она что-то спросила. И ей ответил тонкий, шепелявый, хрипловатый голос. Казалось, говорил старичок или кто-то простуженный.

На лице матери изобразилось удивление: кто бы это мог быть? Ведь никто к ним не заходил. Интересно! Она легонько приоткрыла дверь. Две головы, ее и Изольдина, одновременно просунулись в комнату. Глаза нетерпеливо зашарили по полу, по стенкам.

Ага, вот она Женя. Сидит на полу и строит из книжек какое-то грандиозное сооружение — что-то вроде небоскреба или скорее Пизанскую башню. Башня покачивается, клонится набок, а Женя — сейчас она чрезвычайно сосредоточена, сидит, прикусив язык, и словно бы вовсе не дышит — пытается положить на сооружение сверху тяжелый том словаря.

— Слушай, — обращается она к кому-то. — Подопри стенку. Вот тут, а то завалится. Да поскорей же!

И чудо! Кто-то маленький, похожий на человечка (только с хвостом) выглянул из-за горы книг и протянул две лапки, чтоб подпереть…

— Ну! — не сдержалась Изольда Марковна. — Видите, лапка! Волосатая!

Женя вздрогнула, резко обернулась, книги рухнули на пол, а ее помощник куда-то юркнул, будто его и не было.

На какое-то мгновение воцарилась напряженная тишина.

Женщины замерли в своей комически-неудобной позе — так и стояли, наполовину просунувшись в комнату, и было им неловко за подглядывание (точнее, оттого, что их поймали на этом). А Женя неподвижно сидела на полу, повернувшись лицом к двери, бледная и растерянная.

Изольда Марковна первой пришла в себя. Выпрямилась, тряхнула фиолетовой прической и распахнула дверь. Сказала нарочито бодрым голосом:

— Ну вот, Женечка, я и пришла к вам. Еще раз — здравствуй! Что ты так побледнела? Испугалась меня? Или не рада, что я пришла к вам в гости?

Галина Степановна не умела так искусно притворяться, она все еще стояла точно оглушенная, и ей было вдвойне неудобно — и перед дочкой, и перед учительницей.

— Женя, с кем ты разговаривала? — как можно ласковее спросила мать.

— Как? Когда? — По голосу чувствовалось, что Женя хотя и испугалась, но уже овладела собой, напряглась и готова к защите. — Когда? — она сделала невинное лицо.

— Только что.

— Ни с кем я не разговаривала.

— Женя, мы слышали. Собственными ушами. Ты ведь у меня правдивая девочка — скажи.

Женя обвела взглядом пол, где валялись книги, и, будто догадываясь, о чем идет речь, ответила:

— А-а! Так это я сама с собой.

По лицу матери пробежала тень. Позор! Дочка говорит неправду. Да еще при учительнице.

Галина Степановна не стала больше задавать вопросы, а кивнула Изольде Марковне, призывая ее в кухню. Там она извинилась перед учительницей, сказала, что сама поговорит с дочкой — до сих пор та ничего от нее не скрывала. «Выясню и приду в школу», — пообещала мать.

Женщины попрощались, Изольда Марковна еще раз очаровательно улыбнулась и снова напомнила:

— А радиолу купите. И непременно поставьте на кухне.

…На улице стемнело. За окнами зажглись фонари, еще напряженнее стал гул машин — чувствовалось, что рабочий день подходит к концу. Галина Степановна торопилась: вот-вот должен был прийти муж, а на плите — полный бак белья. Она стирала и выжимала простыни и наволочки, обдумывала, что приготовить на ужин, однако все эти мелкие повседневные заботы заслоняла одна главная мысль: что случилось с Женей? Что у нее за тайны? Почему она таится и говорит неправду? Может, уже наступил тот сложный, переходный возраст, когда ломается не только голос, но и характер, меняются привычки и ребенок становится взрослым? Раньше дочка была для нее как ясное стеклышко — все на виду, все открыто. А теперь — какое-то упрямство, скованность, секреты…

Галина Степановна наспех прибрала на кухне и пошла к Жене. Та сидела за столом, перед ней горела лампочка, она заглядывала в раскрытый учебник и что-то писала. Худое смуглое лицо было сосредоточенно.

— Задачки решаешь? — спросила мать.

— Задачки.

— Получаются?

— Получаются.

У Жени все всегда получалось. И задачи, и английский, и ботаника. Она никогда не обращалась за помощью к родителям.

Мать немножко постояла у дверей, вздохнула и начала издалека:

— Женя… Почему вы баловались в классе?

Женя страдальчески посмотрела на мать: ну что, дескать, вы от меня хотите? И как вам объяснить?

— Знаешь, мама, вот когда она, Изольда Марковна, на переменке заходит к нам в класс и просто разговаривает с нами, такая она веселая и хорошая, и девчонки к ней липнут — расспрашивают, разглядывают вышивки. А как начнет объяснять урок — ну так нудно, так неинтересно.

— Как это нудно?

— Да просто. Спать хочется… А вот директор, у него все наоборот: сам такой неинтересный, вроде даже сердитый, а заговорит про Троянскую войну — и в классе станет тихо-тихо, даже Бен и тот молчит.

Мать так и не поняла, почему был сорван урок рисования. И спросила прямее:

— Ну, а эта зверушка, которая была у тебя? На улице небось нашла?

— Мама, — Женя с мольбой посмотрела на мать, — ну что вы все на меня?..

В это время на кухне что-то зашипело — видно, убежала приготавливаемая еда, и мать, охнув, опрометью бросилась туда, отпустив на волю Женину душу.

Однако сегодняшний день еще не окончился, и ему не был уготован благополучный конец.

ВАСИЛЬ КОНДРАТОВИЧ

Киев затих. Наступила вторая половина ночи. Мать и Женя давно спали, когда на лестнице послышались тяжелые медленные шаги. Это возвращался домой тридцатипятилетний глава семьи — Василь Кондратович Цыбулько. Худой и мрачный, с повисшими на одной дужке очками, он шел, изрядно покачиваясь, одной рукой держась за перила, в то время как вторая прижимала к груди сундучок с малярным инструментом.

Василь Кондратович был «поднебесных дел мастером». Целыми днями лазил он по лесам где-нибудь под куполами собора, под крышами домов и башен — словом, там, где свистят холодные ветры и тучи ходят над самой головой. Там, в небесах, на верхотуре, был он первым маляром Киева. И сам Василь Кондратович говорил о себе без ложной скромности: «В этом деле я первый — найдите-ка еще такого!» Он очень гордился тем, что красил стены университета, белил и подсинивал колокольни Софийского собора, украшал фасад Дворца пионеров. И был он не