Юность - Карл Уве Кнаусгорд

Из всего случившегося я в эти дни с особым ужасом вспоминал встречу с бабушкой и дедушкой. Но они же не знали, что я так много выпил? И не подозревали, что я не только пил, но и гашиш курил? Ну, конечно, нет. В июне этого года я написал в дневнике, что месяцы перед выпускным были счастливейшими в моей жизни. Я так и написал — счастливейшее время в моей жизни.

Почему я так написал?

О, я испытывал такое счастье. Я смеялся, был свободен и дружил со всеми вокруг.

В конце июня я переехал. Мама отвезла меня в квартирку при больнице. Месяц я проработал там, встречался с Линой, по вечерам и выходным пил вино и курил гашиш, если удавалось его раздобыть. Эспен от гашиша наотрез отказался, назвав его мерзостью, а еще он снова вспомнил ту историю, которая случилась в ночь на семнадцатое мая; вспомнил, как обнаружил труп. Однажды вечером Эспен позвонил мне и сказал, что в газете напечатали заметку о том, что в акватории порта выловили труп мужчины. Это он, утверждал Эспен, и я так и не понял, пугает он или говорит всерьез. Он уверял, будто у него осталось зыбкое, похожее на сон воспоминание, как он собственноручно затаскивает труп в лодку. А зачем это тебе понадобилось, удивился я. Спьяну, ответил он. Кроме тебя никто никаких трупов не видел. Ты выдумываешь. Нет, возразил Эспен, это правда. Ты же помнишь, что с нами в лодке сидел мужик? Ну да. Ты его видел? Да. Так вот он был мертвый. Эспен, слушай, если даже он и был мертвый, зачем ты его сбросил за борт, а потом еще и за нами сбегал? Не знаю.

Про многие события того месяца я не смогу с уверенностью сказать, происходили они или нет, и из-за ощущения всесилия, отсутствия преград, наряду с тем, что из памяти стерлись порядочные отрезки времени, я начал терять из вида себя самого. Я будто бы исчез. Отчасти мне это нравилось, а отчасти нет. Распорядок дня в больнице, где я в основном помогал накрывать на стол, иногда выполняя и другие обязанности, сглаживал это чувство, но полностью не искоренял, потому что по вечерам я непременно ездил куда-нибудь и пил с теми, кого встречал. Было лето, и на улице обязательно попадались знакомые. Однажды вечером нас с Бьорном не пустили в «Погребок», и тогда мы отошли на квартал, залезли на крышу и, вернувшись по крышам обратно, потратив целый час на дорогу, через чердак пробрались в «Погребок», где оказалось пусто. Мы поднялись на несколько этажей, вломились в какую-то квартиру, хозяева проснулись и наорали на нас, а мы наврали, что ошиблись адресом, и хохоча пошли к району Трессе — у отца Бьорна там была квартира, и мы в ней переночевали. Утром я позвонил в больницу и сказал, что плохо себя чувствую, там мне, скорее всего, не поверили, но что я мог поделать?

В тот вечер мы пили с одним технарем с радио по имени Паул. Когда-то мы ездили с ним в Осло на концерт Imperiet[49], и по дороге домой, глубокой ночью где-то в Телемарке, когда за окном было минус двадцать, Паул, сидевший за рулем, не справился с управлением и на скорости сотня в час задел столб, машина подскочила и полетела в кювет. Сейчас мы умрем, подумал я, но совершенно не переживал. Мы, однако, не умерли. Машина разбилась в лепешку, а мы уцелели. История получилась хорошая, ее приятно было рассказывать, в том числе и то, что происходило дальше: как мы постучались в старый дом, где в прихожей стояло ружье; как мы точно очутились в другом мире, хуже, чем наш; как стояли на жутком холоде в кроссовках и пиджаках и ловили попутку. Сидя в «Погребке», мы болтали об этом — мы с Паулом и его девушкой, красивой, лет двадцати трех или двадцати четырех. Я долго поглядывал на нее тайком, и когда она предложила потом поехать к ней покурить гашиша, я, разумеется, согласился; и мы курили, а куря, я порой возбуждался до предела, и, когда я сидел рядом с ней на диване, меня накрыло возбуждение, я потянулся к ней, но она рассмеялась, увернулась и сказала, что любит Паула. А после она положила руку мне между ног и засмеялась еще громче, проговорив: «Ну вот ты и вырос». До этого, в «Погребке», она в основном молчала, а Паул смотрел на нас и улыбался, он доверял ей, и не зря.

На следующий день на работе мне никто ничего не сказал, но я и сам все понял — там были мною недовольны, хоть я и пытался их задобрить. Я проработал там всего месяц, а когда вернулся домой, дом перестал быть нашим, потому что мама его продала. За следующие два дня мы сложили все в коробки и погрузили их в здоровенную фуру.

Но оставалось еще кое-что. Кот.

Куда девать кота?

Мефисто.

В мамином будущем жилище кота держать не разрешалось, я собирался в Северную Норвегию и уж точно не мог взять его с собой.

Кота предстояло усыпить.

Он бродил рядом, терся о наши ноги, мама положила в кошачью клетку баночку паштета, кот юркнул внутрь, мама закрыла дверцу, поставила клетку на пассажирское сиденье и уехала в город, к ветеринару.

После обеда я пошел купаться к водопаду, а когда вернулся, мамина машина опять стояла в гараже. Мама пила на кухне кофе. Я вошел, мама встала и, отведя глаза, прошла мимо.

— Мефисто умер? — спросил я.

Не ответив, мама быстро посмотрела на меня, открыла дверь и вышла. В глазах у нее стояли слезы.

На моей памяти мама плакала впервые.

*

Через восемь дней я, скрючившись, спал на диване в Хофьорде, после того как с наслаждением опорожнил желудок над унитазом. Спал я чутко, стоило где-то проехать машине, как я приоткрывал глаза. Но делать ничего не требовалось, работы не было, спи хоть всю субботу и воскресенье. До понедельника бесконечно далеко — я смаковал эту мысль, чувствуя, как ко мне вновь подкрадывается сон.

В дверь позвонили.

Я пошел открывать, удивляясь легкости собственного тела. За дверью стоял Стуре.

— У нас тренировка по футболу, — сказал он. — Через пятнадцать минут. Ты что, забыл? Или после вчерашнего отходняк?

— Отходняк, — улыбнулся я, — но не мертвяк. — Я провел рукой по волосам. — У меня с собой футбольных бутс нету. Собирался купить, но забыл. Поэтому, похоже, не получится.

Стуре выбросил вперед руку, которую до этого держал за спиной. В руке он держал за шнурки футбольные бутсы.

— Сорок пятый? — спросил он. — Или сорок шестой?

— Сорок пятый. — Я взял у него бутсы.

— Тогда увидимся на тренировке?

— Увидимся.

Я не играл в футбол уже пару месяцев, поэтому бегать по полю было как-то непривычно, да и местоположение сыграло свою роль — поле лежало между двумя ослепительно-зелеными горами, впереди раскинулось море, и этот пейзаж противоречил всему, что я связывал с футболом. К тому же остальные игроки были рыбаками. Парочка из них, правда, играла неплохо, особенно один, его звали Арнфинн. Внешне он смахивал на английских игроков средней линии времен семидесятых — с редкими рыжеватыми волосами, невысокий, коренастый и с животиком. Не самый шустрый в мире, он, завладев мячом, приводил все вокруг себя в движение, и неважно, передавал ли он мяч дальше, выполнял прострельную передачу или обходил нападающего, проделывал он это глазом не моргнув, будто не видя ничего вокруг и действуя ощупью. Несколько раз он перехватил у меня мяч, и я словно в дерево влетел. Вот он играл хорошо. Еще у них был хороший нападающий, тощий долговязый паренек, на удивление быстрый, и вратарь, Хуго, тоже попался толковый. Остальные не отличались от меня, может, играли чуть хуже, все, кроме Нильса Эрика — тот, похоже, прежде вообще не играл в футбол, а для разогрева приседал, чего никто не делал уже с начала пятидесятых.