Мессалина - Рафаэлло Джованьоли

- Я боюсь… - проговорил он с дрожью в голосе. - Ты же знаешь [VI]. Когда трубят трубы. И когда ударяет молния… мне страшно оставаться одному!

Никто не мог его успокоить. Уткнувшись, как ребенок, в грудь Милонии, он попросил Калисто запереть железную дверь, а потом, поддерживаемый женой и Протогеном, медленно направился в спальню.

Через двенадцать дней Гай посетил сенат, собравшийся в курии Юлия. Там его давно ждали и боялись его прихода. Сенаторы должны были обсуждать три предложения: первое, исходившее от Луция Вителия, пять месяцев назад отозванного из Сирии, где он командовал легионами, и предлагавшего, чтобы Божественному, Благому и Величайшему Гаю Цезарю было предоставлено право занимать в сенате самую высокую трибуну, куда никто, кроме него, не будет подниматься; второе, поданное Фабием Персиком, который требовал, чтобы Божественный, Благой и Величайший Гай Цезарь мог входить в помещение сената, сопровождаемый вооруженными телохранителями; и третье, выдвинутое несколькими патрициями, настаивавшими на том, чтобы впредь возле каждой статуи Божественного, Благого и Величайшего Гая Цезаря стояла почетная стража. Когда Гай, еще более свирепый и мрачный, чем обычно, появился в курии, то к нему подошел Тит Флавий Веспасиан - в этот год дослужившийся до претора - и, встав рядом с прицепсом сената, громко произнес:

- Здоровья тебе, Божественный, Благой и Величайший Гай Цезарь, триумфатор над германцами и британцами! От имени всей нашей ассамблеи прошу тебя снисходительно выслушать чтение трех проектов закона, подготовленных сенатом, который надеется, что ты их соизволишь одобрить.

Польщенный этими словами, Калигула выслушал три предложения сената и, немного смягчившись, велел, чтобы все они немедленно были провозглашены как законы [VII]. Тогда Веспасиан, ободренный удачным началом собрания, попросил разрешения говорить от своего имени и, получив его, сказал, что желал бы на свои средства - хотя это не возбранялось ему с тех пор, как он перестал быть эдилом - устроить публичные зрелища в честь великих побед, одержанных Гаем Цезарем в Германии и Британии [VIII].

Это предложение, встреченное громкими и долгими аплодисментами сенаторов, было с заметным удовольствием одобрено тираном, который в первый раз забыл о своих свирепых интонациях и произнес обычным человеческим голосом:

- Я от души благодарю сенат за внимание ко мне и хочу выразить самую глубокую признательность тебе, благочестивый Флавий Веспасиан, не только за то, что сегодня ты дал мне возможность убедиться в твоей преданности, но и за другой твой благородный поступок - которого я, поверь, не забуду, - ведь когда в конце прошлого года я рисковал жизнью в борьбе с врагами империи, ты, вот в этом зале, браня и проклиная двоих коварных негодяев, осмелившихся занести кинжалы над моей священной особой, добился, чтобы обоим изменникам, уже лишенным жизни, было отказано и в погребении [IX].

Однако, пока Калигула рассыпался в этих благодарностях, произошло следующее. Среди сенаторов, один за другим подходивших к Протогену, чтобы пожать ему руку, оказался Скрибоний Прокул, которого он - то ли по своим собственным наблюдениям, то ли по чьим-нибудь наветам - подозревал в неверности прицепсу. Увидев перед собой Скрибония, Протоген оттолкнул протянутую ему руку и возмущенно воскликнул:

- Как смеешь ты приветствовать меня, если ненавидишь божественного Гая Цезаря?

Услышав эти слова, почти все сенаторы повскакали со своих мест и, бросившись к несчастному, который хотел что-то сказать в оправдание, принялись громко бесчестить и позорить его.

- Прочь отсюда! Прочь, богохульник!

- Предатель! Негодяй!

- Убирайся вон, изменник!

На голову и на плечи несчастного Прокула, безуспешно пытавшегося закрыться руками, посыпался град кулаков и стальных палочек для письма. Иные сенаторы, превратившие стило в кинжал, старались поразить лицо, спину и грудь беззащитной жертвы. Вскоре Скрибоний Прокул был до неузнаваемости изуродован сотней своих товарищей, с которыми только что решал важные государственные вопросы. Он еще был жив, когда с улицы прибежали плебеи, позванные отцами города. Они продолжали истязание до тех пор, пока по всему полу не были разбросаны куски тела и внутренности бедного сенатора. Так закончилось заседание ассамблеи, начавшееся с боязливого трепета и с заискивания перед тираном.

К началу октября, когда все суды и тяжбы, происходившие в Риме, и его провинциях, окончательно запутались в противоречивых постановлениях сената, а подданные изнемогали под бременем несправедливых штрафов за несоблюдение законов, о которых никто даже не слышал, император стал получать бесчисленные жалобы и просьбы о своевременном обнародовании всех принимаемых законов. И вот однажды Калигула разразился безумным смехом, означавшим, что у него появилась какая-то новая идея, и сказал:

- А ведь правы подданные! Как же им соблюдать законы, которых они даже в глаза не видели? Пожалуй, я был не прав, когда запретил объявлять законы обычным способом. Теперь надо исправлять ошибку! Да, надо немедленно выручать мой бедный народ!

Он вызвал претора Тита Флавия Веспасиана и приказал впредь писать законы на бронзовых досках, но такими маленькими буквами, чтобы их никто не мог разобрать, а сами доски он велел вывешивать так высоко, что прочитать их было почти невозможно [XI].

Между тем Мессалина, избавившаяся от невыносимо претивших ей ухаживаний Фонтея, отвернувшаяся от Марка Мнестера и бросившаяся в объятья Калисто, жила одним-единственным желанием, которое давно лишало ее покоя и которое вот-вот должно было сбыться. Однако грезила она не ласками прелестного юноши, чьи самые заветные надежды исполнились при первой же встрече после его долгого отсутствия. Нет, теперь ее мучила другая мечта, гораздо более властная и, к тому же, неотделимая от самых похвальных патриотических устремлений. Ей не терпелось уберечь родину от новых злодеяний тирана, ставшего настоящим бедствием для римлян. Преданный либертин, появившийся в городе в мае, был готов совершить любой подвиг ради своей матроны, тем более, что в июле та обнаружила себя на втором месяце беременности. Этим известием втайне гордились и Калисто, и Мнестер, которые скрывали свою радость друг от друга и от ничего не подозревавшего Клавдия. Квинтилия также могла в нужный момент приступить к осуществлению замысла. То же самое можно было сказать и о Клементе Аретине, чья добродетельная душа не могла мириться с жестокостями и безрассудствами деспота. И, наконец, в расправе над Калигулой пожелал принять участие еще один человек. В стане заговорщиков он появился благодаря неуемной энергии Квинтилии, состоявшей в любовной интриге с сенатором Марком Помпедием, в верности которого она не сомневалась. Помпею недавно исполнилось сорок два года. У него было бледное благородное лицо, черные красивые глаза и густая шевелюра с обширными проседями, какими изобиловала и его борода.

Помпедий был умен, хитер и хорошо образован. Он преклонялся перед великим поэтом Титом Лукрецием Каром и во всех своих поступках руководствовался философскими максимами эпикурейцев, позволявшими ему пользоваться всеми сиюминутными благами жизни, не откладывая их на какое-то неопределенное будущее, в щедроты и воздаяния которого он не особенно верил. Человека, отважного по натуре, книги научили его презирать опасности. Зная его больше года, Квинтилия смогла открыть в нем качества, которые женщинам того времени редко удавалось встретить в мужчине: искренность, постоянство и бескорыстие. Однако она не заметила в нем того свойства ума, или скорее души, благодаря которому он относился к ней как к некоему объекту наблюдения, а точнее, как к некоему подопытному существу, загадки которого ему были достаточно любопытны. И вот, когда Квинтилия, любившая заводить с ним разговоры на самые разные темы, однажды обмолвилась о своей ненависти к тирану, то ее собеседник сказал, что испытывает к нему такие же чувства, а потому надеется на его скорую кончину. Тогда прекрасная актриса стала понемногу посвящать сенатора в план заговора, а в конце августа уже прямо, хотя и не называя имен, спросила, готов ли он принять участие в столь важном деле, как избавление народа от безумного деспота, ведущего весь мир к гибели.