В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель - Наталья Константиновна Бонецкая

данных чудесных явлений, – согласно Мережковскому, это область мистерии. Мистерия, в связи с Крещением, означает не только реальность мира веры, но и собственно таинство. – Интересно у Мережковского осмыслен Иоаннов конец. Во-первых, Предтеча до смерти оставался при своих колебаниях и, не обратившись ко Христу, «в Царство не вошел». А во-вторых, страшный финал его ждал с неотвратимостью. «Кто убил Иоанна? Ирод? Нет, утреннюю звезду убивает восходящее солнце; Предтечу, Предходящего, убивает Пришедший» (с. 157): волю Ирода и руку палача, которая отсекла Иоанну голову, таинственно направил Иисус… Трактуя сцену Распятия, Мережковский использует греческий текст «очень древних» евангельских кодексов и так передает слова Иисуса на кресте: «За что Ты проклял Меня?» (вместо «оставил») (с. 593). Кажется, в обоих случаях экзегету хочется указать на неимоверную, нечеловеческую жестокость Высших сил, царствующих над миром.

С события Крещения началась явная для свидетелей история Иисуса. Но не событийные вехи Его жизни определяют сюжет «романа» Мережковского: экзегет, стремясь восстановить «утаенное Евангелие», видит в этих событиях лишь символы жизни внутренней, которая и является для автора «Иисуса Неизвестного» верховной художественной ценностью. Сюжет романа, как уже говорилось, разворачивается в недрах души Иисуса и представляет собой развитие Его мессианского самосознания. Для Иисуса всё сосредоточено вокруг судьбы Царства Божия, зависящей от народной воли. На горе Кинноре двенадцатилетний Пастушок впервые был призван Отцом; в Назаретской синагоге Иисус проникся идеей кроткого Мессии; при Крещении на Иордане Он осознал Себя Христом. После чуда с умножением хлебов Господу стала ясна необходимость для Него сделаться жертвой, о чем Он и возвестил на следующий день ученикам, назвав Себя в Капернаумской синагоге «хлебом с небес». Важной вехой сюжета «утаенного Евангелия» – «романа» об Иисусе Неизвестном – стала беседа Иисуса с учениками в священной роще Пана вблизи Кесарии Филипповой: именно здесь Пётр признал в Нем Мессию. – И вот наконец мессианское сознание – вера в Себя как Мессию – достигает в Иисусе такой ясности и силы, что Он «уже не словом, а делом говорит всему Израилю – всему человечеству: “Я – Царь”» – Помазанник, Мессия (с. 436). «Дело» это – «вшествие в Иерусалим», которое Сам Иисус организует как мессианское – обставленное деталями пророчества Захарии. В этом пророчестве предсказан въезд в Иерусалим Мессии – «кроткого» Царя, не на боевом скакуне, но на крестьянском осле. И вот, Иисус у Мережковского едет на «как бы игрушечном» ослике, – и вся сцена «милая, детская» (с. 437), абсолютно мирная. Ею Господь вновь, как и на горе Хлебов, предложил народу мирное осуществление Царства Божия, напомнил о бескровной «утаенной Евхаристии», предложил людям Себя как Освободителя от рабства. И на мгновение народ понял тайну Иисуса и принял Его, – но только на мгновение. Словно заколебались вслед затем чаши весов, и в раздвоенной воле народа перевесил образ Царя-воина, властного насильника. Страсти Господни, которые начинаются Входом в Иерусалим, в передаче Мережковского предстают главами романа или эпизодами киносценария, сопровождаемые при этом религиозно-философским комментарием. Мережковский, конечно, многое домысливает и фантазирует, переходя от канонического к «утаенному» Евангелию – представляя психологический срез событий последних дней жизни Иисуса. Но, с другой стороны, может, именно Страсти он комментирует почти что в традиционно-церковном ключе. В зримости этих сцен он сближается с «Мастером»-Булгаковым, автором «романа о Понтии Пилате». Булгаковскому ведению ласточки, прочертившей в полете диагональ террасы Пилатова дворца, у Мережковского не уступает картина Иерусалима, куда идут Иисус с учениками: «Вдруг <…> открылась над многоярусным, плоскокровельным, тесно сплоченным, тёмно-серым, как осиное гнездо, ветхим, бедным Иерусалимом великолепная, вся из белого мрамора и золота, громада, как бы снежная гора на солнце – сияющий Храм» (с. 435).

Храм становится центром следующей главы «романа» Мережковского, в которой русский экзегет, некогда сторонник религиозной революции, сам переживший три революционных потрясения у себя на родине и выброшенный в эмиграцию, вновь обнаруживает мятежность своей натуры, когда объявляет Иисуса революционером, – пускай и в особом – «божественном смысле» (с. 447), и развивает своеобразную теологию сопротивления, теологию бича. Эпизод изгнания торгующих из храма вместе с тем есть важный момент внутреннего сюжета – «утаенного Евангелия», становления, в борьбе раздвоенности, мессианского самосознания Иисуса. Надо сказать, что вся евангельская история, под пером Мережковского, совершается в атмосфере глубокого кризиса, откатившего иудейскую религию: не только спасительность Закона оказалась под вопросом – сам храм, главная святыня иудеев, разъедался коррупцией. Перво священник и его род воспринимали храм в качестве «источника богатства и власти»: «Гнусная нажива, обман и грабеж царствовали здесь, у самого сердца храма – у Святого святых», – пишет Мережковский, представляя зримо-кинематографические сцены на храмовом дворе, превращенном в восточный рынок. Драка толпы, которую возглавил Иисус с бичом в руке, с храмовой стражей осмыслена экзегетом как настоящая революция. По Мережковскому, это восстание могло иметь великие последствия. Взяв храм, Господь мог бы подчинить Себе синедрион, заключить договор с Римом и в конечном счете, получить власть над миром: «Сердце мира – Израиль; сердце Израиля – Иерусалим; сердце Иерусалима – храм; храмом овладев, овладел бы миром Иисус» (с. 452). «Экспроприация» «менял-банкиров» – переворачивание Иисусом столов меновщиков – Мережковским сакрализуется, из исторического факта превращается чуть ли не в императив христианства: «Меньше всего христианство есть буддийское, толстовское “непротивление злу насильем”. Что же отделяет то от этого? Бич Господень» (с. 449).

Теологии бича соответствует и новая икона, и новая мистика: «Благостный – Яростный; Агнец пожираемый[626] – пожирающий Лев. Два лица? Нет, одно. Но мертвые, в догмате, никогда не увидят этого Живого Лица; его увидят только живые, в опыте» (с. 449). И в «утаенном Евангелии» «Очищение» храма, в пределе своих смысловых потенций, есть его «Разрушение». В том послании миру, которое содержит эпизод «очищения» Иисусом храма от скверны (прежде всего скверны духовной) торговли, Мережковский распознаёт родное для себя, «неуслышанное слово Господне» – «о разрушении всех рукотворных на земле храмов – церквей, и о воздвижении единого Храма, нерукотворного – Церкви Вселенской» (с. 446). Здесь мне видится не только квинтэссенция воззрения Мережковского – вместе революционного и софийно-христианского, постсоловьёвского, – но и апофеоз мысли Серебряного века в целом. Воля к социальной революции, как началу апокалипсического преображения мира, нашла себе авторитетное оправдание в особом образом истолкованном евангельском эпизоде изгнания Иисусом торгующих из храма.

Дабы сделать данный эпизод также и яркой главой собственного «романа» об Иисусе Неизвестном, Мережковский «восполняет» каноническое Евангелие до Евангелия «утаенного», включая в это событие, в качестве ключевого его участника, Иуду и переводя сюжет в план душевных свершений и нравственных выборов. Захват храма спровоцировал острейшее раздвоение сознания Иисуса, – Мережковский называет