Живая вещь - Антония Байетт

Помимо социологического, психологического и эстетического, есть мифологическое…

Ещё маленькой девочкой она рассказывала себе на ночь одну и ту же бесконечную сказку, проживала некий миф: бесконечно бродила одна в диком лесу в окружении разных зверей — львов, пантер, леопардов, диких лошадей, газелей. В этом царстве зверей она была царицей: тушила лесные пожары и находила воду, улаживала распри, перевязывала раны, мчалась во главе своей грациозной стаи по пёстрым полянам. На ней неизменно было летящее розовое одеяние и белая с розами вуаль; откуда в её детских фантазиях взялся этот наряд, она обнаружила только в тридцать пять — и немало изумилась! Оказалось, дома на одной из расписанных вручную тарелок (одна из немногих семейных реликвий Уинифред) изображена пышногрудая светловолосая нимфа, она висит над пропастью, цепляясь за реденький куст, за ней — голубое небо, бегущие облака. Следовательно, лес она начала воображать очень рано, года в три-четыре (когда ей ещё никто не успел сообщить, что розовый рыжим не идёт). Позднее, лет в восемь-девять, в лесу возник мужской персонаж: красотою он походил на благородного, бледного и темноволосого Рафаэля Фабера, а внутренне обладал набором трудносовместимых качеств, которыми был обязан мистеру Рочестеру из «Джейн Эйр», печальному и грешному рыцарю Ланселоту Озёрному из легенд о короле Артуре, меланхоличному мушкетёру Атосу и прочим невинным книжным сердцеедам. Рыцарь Фредерики был прекрасен, но имел слабости, из-за которых часто попадал в беду и нуждался в спасении. Когда его спасали (как Ланселота — Лилейная дева из Астолата, как Бритомарта — Артегэла[140]), он вновь обретал силы, становился даже несколько жестоким — думал лишь о собственных целях. Дева Фредерика принималась горевать; рыцарю между тем устраивали засаду (фея Моргана, ирландские крестьяне, волшебники…), и ничего не оставалось, как вновь его выручать. Собирательный рыцарь из ранней сказки Фредерики — даже больше чем ренессансно-георгианский сердцеед её отрочества — походил лицом на Рафаэля Фабера. Но — как же лицо это возникло в её сознании, как она собрала его черты? Может, это мужское ответвление её детского солипсического «я» — то же, но иное. Полагаю, что нет: скорее всего, лицо это сложилось из подвижных культурных стереотипов. Чёрные волосы и глаза вкупе с сардонической худобой лица намекали на притягательную порочность их владельца, внушали мысль о дьяволе и Байроне. Но была в этом лице и некая «ранимость»… Его антипод — светлые волосы, здоровый овал, решительный подбородок, праведность, надёжность — никак не фигурировал в юных женских драмах Фредерики… Разве не удивительно, насколько в действительности разнообразны человеческие лица, какие между ними имеются хитрые различия, какие тайные склонности, личные истории стоят за той или иной конкретной физиономией? Но ещё более удивительно — до чего же прочно в той или иной культуре так называемый «тип лица» соотносят с определённым строем мысли и даже определёнными нравственными представлениями. И вот, приходится страдать ни в чём не повинным лордам (не Байронам!), да и вообще обладателям лиц, соответствующих архетипическому образу. Что, если у Хью Роуза были бы скулы Рафаэля Фабера? И наконец, всё вышло так, как вышло, — просто по воле случая или было предопределено, неумолимо?

Фредерика постучала в дверь его комнаты, сердце сладко колотилось. Он открыл с таким видом, будто готов тут же исчезнуть, захлопнуть дверь у неё перед носом; она поспешно представилась и напомнила причину своего визита — тогда он улыбнулся:

— Конечно-конечно, проходите, мисс Поттер, присаживайтесь. Вот сюда, в большое кресло. Пожалуйста. Могу я угостить вас хересом?

— Да, благодарю.

Окна выходили на реку, которая словно заглядывала в комнату своим бледным, водянистым светом; чуть обок открывался смутный вид на то цивилизованно-дикое место, где паслась корова из философской беседы героев Форстера. В комнате царила безупречная чистота, ни грязинки ни пылинки, и, кроме блёклого кубистического коллажа над камином (вдоль условных тонких линий-струн — наклеенные-пришпиленные — бледно-голубая бутылка, полкорпуса скрипки из старых газет, стилизованная розочка из алой пряжи), здесь не было совершенно ничего цветного. Вдоль стен тянулись полки, заставленные книгами; расположение корешков было до странности геометрически выверенным, что, вероятно, отчасти (но лишь отчасти!) диктовалось тягой к единообразию в издательском деле у французов. Квадратные кресла, покрытые неотбелённой льняной тканью. Письменный стол без чернильного пятнышка, пустой. На столике, где Рафаэль Фабер аккуратно наливал в небольшие рюмки на длинной ножке херес, в вазе из дымчатого стекла стояли белые фрезии. В комнате не было ничего красного, жёлтого, зелёного или синего — одно серое, бежевое, коричневое, чёрное или белоснежное, вплоть до льняных штор. Фредерика поправила юбку и села. Рафаэль Фабер протянул ей рюмку с хересом и, неожиданно, кусочек рассыпчатого пряного пирога, тёмного, на белом фарфоровом блюдце. Он аккуратно закрыл жестяную коробку с пирогом, смахнул пару крошек со стола, молча сел в своё кресло за своим столом, отрезая Фредерику от света. Посмотрел куда-то в пол, потом — в окно, потом, коротко, почти сразу опустив глаза, — на Фредерику. Та же пыталась справиться с неловкостью, забыть о том, что лямка бюстгальтера подколота булавкой, стрелка на чулке, возможно, переехала, а шея ужасно вспотела. Он ждал, вежливо и отстранённо, когда она заговорит сама.

Фредерика впервые в жизни брала интервью и, к собственному удивлению, задним числом ощутила вдруг солидарность с Аланом и Тони (хотя они и покромсали тогда её личность на мелкие, забавные кусочки).

Для начала она спросила: не сложно ли совмещать писательскую, исследовательскую и преподавательскую деятельность? Способствует ли атмосфера Кембриджа сочинительству?

— А почему она не должна способствовать? — усмехнулся хозяин. — Мне кажется, эта сложность надуманная. Хорошие писатели должны быть хорошими исследователями. Писательство — дело культурное, а Кембридж — вполне культурное место.

Фредерика решила не отступать:

— Я заметила, что моим ровесникам здесь пишется трудно. Возможно, из-за того, что они встречают слишком много критики. Они подавлены, их запал иссякает.

— Может быть, писательство — не для них? Или они ещё не сформировались.

Он был вежлив, но мерещилось что-то слегка… враждебное? резкое? уничижительное? — в его ответах, лёгкий намёк на то, что у человека, задающего подобный вопрос, изначально глупые представления. Рафаэль страшил её. При взгляде на его красивое лицо внизу живота разбегались сладкие иголочки, что очень отвлекало. Она поспешно спросила о поэтах, которые оказали влияние на его творчество.

— Надеюсь, вкусы мои достаточно широки. Безраздельно никто на меня не повлиял. Меня вдохновляют некоторые современные французские авторы. Да ещё кое-какие недооценённые американцы. Уильям Карлос Уильямс[141], к примеру.