Императрицы - Петр Краснов

– Ты, матушка государыня, не волнуй своего сердца. Мы его захватим. Я понимаю, как отец твой, батюшка Петр Великий, учил: «Штык! Быстрота!..» Неприятель-то думает – ты далече, а мы удвоим шаг богатырский да и нагрянем на него… Ты, матушка, не беспокой себя… Неприятель не ждет, а мы на него из лесов дремучих, через топи, болота и падем как снег на голову. И – повелишь, самый Берлин тебе, вот как возьмем. У страха глаза велики, а наши его во как знатно напугали. Русские прусских всегда бивали.

– Сущая курочка, – сказала про него государыня, когда кончилась аудиенция и она осталась вдвоем с Воронцовым. – Ну, да никто, как Бог.

20 июля эта «курочка» наголову разбила армию короля под Кунерсдорфом, подле Франкфурта-на-Одере. Под самим лютым королем было убито две лошади, его платье было пробито пулями. Он едва ускакал, конвоируемый ротмистром Притвицем с сорока гусарами и преследуемый казаками. Вот, едва и короля не захватили в плен!

И опять все затихло, и что-то очень уже рано отошли на винтер-квартиры.

В январе 1760 года фельдмаршал Салтыков лично приезжал в Петербург с докладом императрице. Опять «кудахтала» «курочка», как старая няня утешает ребенка, рассказывая государыне, как все будет хорошо.

– Мы, матушка государыня, шуваловские гаубицы ноне оставили. Проку большого с них не вышло. Все одно как наша двенадцатифунтовая пушка картечь на сто пятьдесят сажен несет, так и она такожде. Правда, тяжела, матушка, весу в ней восемьдесят пудов. Ну да мы ее заменяем единорогами полупудовыми, весу в нем всего тридцать пудов, а картечь несет не хуже старой пушки… Я, матушка государыня, ныне всю армию пересмотрел. Обсервационный корпус расформировал – вместо него будет три полка артиллерии. Полки пехотные остаются в двухбатальонном составе… Людей, матушка, нехватка большая. Царевич Грузинский из Риги тугонько подает рекрутов для третьих батальонов, да их еще и учить всему надо.

– Ты как армию оставил? Всем ли снабжена?.. – спросила государыня. У ней от «кудахтанья» «курочки» кружилась голова. Она теперь говорила ясно, но стала пришепетывать, опухший язык ей мешал, и это ее смущало.

– Стоит, матушка государыня, армия так: как водится, впереди авангард, за ним главные силы. В главных силах первая дивизия Фролова-Багреева, вторая Вильбуа и третья князя Голицына. Позади тыловой корпус графа Румянцева. От Торна до Эльбинга прикрылись форпостами, сторожевые разъезды казаки чинят, везде казацкие маяки соломенные поставлены. Ныне, матушка, нам нелегко, сама, чаю, знаешь, какая ныне длинная у нас коммуникация. Охранить ее много войска надобно, для удара почти что ничего не остается.

Государыня пожевала губами.

– Ты мне, Петр Семенович, скажи, что надумал?..

– С тем и приехал, матушка государыня, чтобы ты мой план апробовала.

– Какой же у тебя план?..

– Я так располагаю: армия моя в составе шестидесяти тысяч человек, не переходя Одера и избегая генерального сражения, утверждается в Померании и приводит неприятеля в изнеможение.

– Да приведет ли, Петр Семенович?.. Как же без сражения-то привести ее в изнеможение?.. Не зарезав курицы, супа не сваришь. Неприятель-то, чаю, не маленький, тоже, поди, ученый.

– Сие как Бог поможет, матушка государыня, как Господу угодно будет.

– Сие точно… Но только говорится, Петр Семенович: на Бога надейся, а сам не плошай. Как дальше?

– Дальше, матушка государыня, как лето настанет, начнем кампанию, займем Данциг, овладеем Кольбергом и по приближении к Одеру будем показывать намерение перейти его и овладеть Берлином.

– Я, Петр Семенович, баба и воинским хитростям не учена. Мне твои слова непонятны и нерадостны.

– Что, матушка государыня? – встревоженно «закудахтала» «курочка».

– А вот что сие обозначает: «показать намерение» овладеть Берлином.

– Оно значит?.. значит… демонстрация, матушка государыня.

– Ты меня, пожалуй, Петр Семенович, словами не глуши… Ты мне – возьми Берлин… Утешь меня, свою государыню.

– Да ведь, матушка государыня… Я бы и рад… Душою бы рад, да я же не один… Вот австрийцы свое требование предъявляют, чтобы я шел к Одеру между Франкфуртом и Глогау и искал рандеву с их армиею Лаудона… Как же мне тут быть?

– А быть так, как указала тебе государыня: взять Берлин и окоротить лютого короля.

Эта мысль, взять Берлин, владела теперь государыней. Ей хотелось, может быть, даже назло своему племяннику, о котором она в частных разговорах не отзывалась иначе как с досадным восклицанием: «Племянник мой урод, черт его возьми…», с триумфом войти в Берлин, присоединить и этот город к своему Прусскому королевству. Иван Иванович Шувалов не раз просил императрицу сделать его князем Прусским. «Вот возьмем Берлин, тогда и пошлю тебя, как Кирилла Разумовского послала гетманом в Малороссию, только не глупи так, как он», – смеясь, говорила государыня.

Она ждала лета и начала кампании, ждала побед и удачи. Это ожидание помогало ей преодолевать болезнь, поддерживало ее стареющее тело.

Когда к ней приходил Шувалов, он говорил ей, что, как только вся Восточная Пруссия будет занята русскими – вся Германия будет у ее ног.

– Молчите, – улыбаясь, отвечала государыня, – совсем дитя; мы ее еще не имеем, и как еще мы далеки от этого.

Сама же мечтала подарить Пруссию своему фавориту, как некогда подарила Малороссию брату своего бывшего фаворита. Но лето проходило, армия бесцельно маневрировала, ища соединения с австрийским главнокомандующим Лаудоном, а тот, по-видимому, считал воинским искусством избегать встречи с противником.

Настала осень. Поднялись западные ветры, взбугрили, взъерошили Неву, стало заливать водой набережную Зимнего дворца, холодно стало в дворцовых покоях, и опять сильно стали мучить государыню лихорадки.

В начале октября дошли до Петербурга слухи – «наши в Берлине»… Императрица оживилась. Иван Иванович хотел уже трезвонить по всем церквам столицы, сзывая к благодарственному молебну, и палить из пушек, но государыня удержала его: «Подождем курьера от армии…»

8 октября, утром, когда она еще в пудромантеле сидела у зеркала и парикмахер с девушками возились подле нее, ей доложили: «Генерал-майор Панин от армии…»

Императрица взволновалась. Краска прилила к ее лицу и не отливала, ложась пятнами на щеки, шею и нос. Она торопилась наложить белила и все была недовольна своим видом. Она послала за Алексеем Разумовским, Иваном Шуваловым и Михаилом Воронцовым. «Пусть при них… при них, ее сподвижниках и любимцах, доложат о триумфе и славе русского оружия…»

Только через два часа она вышла к ожидавшему ее генералу Петру Ивановичу Панину. Тот в дорожном мундире, со следами пыли и грязи, которую не могли отчистить и оттереть, встал ей навстречу с золоченого дивана и на бархатной подушке поднес большие железные ключи.

– Итак… В Берлине?.. Из Берлина?.. – сказала государыня, колышась широкими фижмами своей «самары», быстро подходя и обнимая Панина.