Обязательно завтра - Юрий Сергеевич Аракчеев

В «Закусочной», как всегда, была грязь, как всегда, почему-то в воздухе висел чад, всюду проникал неприятный запах, но больше всего, как всегда, раздражало даже не это. Это в конце концов преходящее, это можно ведь изменить – не везде ж так, не во всех закусочных и столовых! Больше всего меня всегда раздражали лица обедающих – отрешенные, равнодушные, принимающие эту вопиющую действительность такой, какая она есть, и не только не пытающихся, судя по всему, изменить ее, но, похоже, и не помышляющих об этом. Конечно, сравнивать это с «Бабьим яром» слишком смело, но по сути ведь – то же самое! «Бытие определяет сознание»…

Казалось, люди наши даже и не представляют себе, что жизнь может быть какой-то иной. «Спасибо, что хоть таким кормят» – написана была на их жующих лицах расхожая «мудрая» истина, а с мокрых уст некоторых готова была, кажется, сорваться еще одна мудрость: «Заелись! В войну и такого не было, забыли?! Ешь, что дают, и не выступай!» Находились – всегда, конечно, находились такие, которые «выступали»: вызывали директора (которого, как правило, не было на месте), требовали жалобную книгу (которая обычно была «на проверке»), иногда получали ее, правда, и даже писали свои «замечания и пожелания», иной раз весьма резкие, но все оставалось по-прежнему, и только на праздники (да и то не на все) или перед «Выборами» появлялись бумажные салфетки, а то и полузасохшие цветы на столах, блестел чистый пол, улетучивался куда-то чад…

«Выступал» и я когда-то, как уже сказано, но… Устал. Может быть действительно была высшая мудрость именно в равнодушии этих жующих, отрешенных от всяких переустройств, довольных всегда и всем лиц? «Не надо серьезно» – как сказала Лора. Ведь привыкли уже, пора бы привыкнуть совсем…

В тот день я тоже стоял и жевал, как все, и смотрел машинально по сторонам и, как всегда, в бессильной усталой злости думал о том, что мы все-таки сами виноваты в страданиях и бедах своих, это верно. Но действительно: в данном, конкретном случае что можно сделать, что? Ведь пробовал, пробовал – и что? И понимал я, что со стороны, видимо, выгляжу так же, как все – несмотря на то, что внутри, про себя, пылаю все еще гражданским пылом. Наедине с собой…

И тут увидел я, как среди других в столовую вошли двое – мужчина и мальчик. Мужчина средних лет, в потертом пиджачке, а мальчику лет двенадцать. Они остановились у соседнего с моим свободного столика, мальчик остался, а мужчина направился к раздаче. Мужчина был небритый, усталый, с лицом мягким и добрым, подверженный, однако, как я понял тотчас, губительной страсти – это было видно по неуверенной походке, дрожащим рукам и по тому устоявшемуся запаху винного перегара, который я почувствовал, когда они проходили мимо.

Лицо же мальчика поражало не столько своей худобой и бледностью, но блеском глаз, одновременно и детских, и взрослых. Они были по-детски широко, с острым вниманием к окружающему открыты, но в то же самое время недетская серьезность и горечь уже поселились в них. С доверием, любопытством и радостью они, казалось, встречали взгляд каждого в самый первый момент – но тут же их обладатель как будто бы вспоминал о чем-то и отводил глаза, пытаясь скрыть от посторонних вспыхивающее в глубине его существа отчаянье.

И еще по мимолетным взглядам вокруг, по движению ноздрей, губ, горла – по всем этим недвусмысленным признакам заметил я, что мальчик определенно голоден.

Мужчина тем временем подошел к раздаче в странной какой-то неуверенности. Там, как всегда, уже стояли готовые блюда – котлеты, супы, кисели, – нужно было только взять поднос, встать в очередь, поставить затем на поднос то, что взято, и оплатить у кассирши. Но мужчина, как будто бы присматриваясь к меню – оно висело тут же – и выбирая, бочком придвинулся к стоявшим супам, протиснулся между двумя людьми, стоявшими в очереди, когда между ними образовался просвет, взял быстро две полные миски дымящегося борща и, пользуясь тем, что кассирша отвлеклась, а люди в очереди не смотрели, понес миски с супом к столику, где его поджидал мальчик. Никто не заметил, что мужчина и не собирался платить.

Но только не мальчик.

Лицо мальчика, который внимательно следил за действиями мужчины, мучительно исказилось, когда он увидел и понял то, что увидел и понял я. Но мужчина не заметил этого. Очень довольный собой, он поставил дымящиеся миски на стол и отправился за ложками. Мальчик, быстро взглянув на меня, сцепил накрепко руки и опустил глаза. Он судорожно глотнул, и совсем уже ясно стало, как он голоден.

Довольный, слегка улыбающийся мужчина принес тем временем хлеб и ложки и, придвинув одну из мисок к мальчику и положив рядом с ней ложку, принялся немедленно и жадно есть свою порцию.

Мальчик не расцеплял рук и не поднимал глаз на миску, которая дымилась рядом с его лицом.

Наконец, мужчина заметил это. Он задержал ложку, уже поднесенную ко рту, и лицо его странным образом сморщилось – жалобно и досадливо в одно и то же время. Он опустил ложку с борщом, проглотил то, что было во рту, и сказал негромко:

– Ну, Володя, ну, что же ты. Ты ведь так есть хотел…

Мальчик дернулся и, не поднимая покрасневшего лица, пробормотал отрывисто:

– Не могу, папа. Не хочу. Опять ты…

Мужчина, услышав это, совсем расстроился, лицо его размякло, глаза перебегали с миски на мальчика и обратно, губы шевелились.

– Ну… – сказал он, сглатывая слюну и жалобно глядя то на миску с супом, то на мальчика. – Ну, ты ведь знаешь. Ну, не осталось у меня ничего, ну… Что же делать-то. Ну.

Мальчик не поднимал глаз.

– Я завтра заплачу! – сказал вдруг мужчина радостно, очень довольный, как видно тем, что спасительная идея внезапно осенила его. – Завтра получу деньги и приеду сюда, заплачу. Хорошо? Я тебе обещаю. Ешь.

И он с облегчением опять запустил ложку в борщ.

Но мальчик не дрогнул.

– Нет, папа, пойдем, – сказал он вдруг, подняв глаза, но по-прежнему не глядя на отца. – Пойдем отсюда. Я не хочу.

И столько решимости было в тихом детском голосе, что не только я, невольный свидетель, но и собственный его отец удивился. Растерянно он смотрел на сына. Наконец, оставил ложку в борще и с досадой махнул рукой.

– Ладно, – сказал он с беспомощной какой-то обидой и, не