Серп демонов и молот ведьм - Владимир Шибаев

– Чрезвычайно и бесповоротно! – восторженно воскликнул Хрусталий, подскакивая на стуле. – Во-первых, думайте. Поповские через душу сделали невозможное во все века. Всегда рабы – римских катакомб, серпа и молота, гладиаторских ристалищ, восточных сирийских трущоб или желтых рисовых полей с пауком древних арийских властителей – все галерники знали: кто-то их взял в полон, и надо работителей побивать или бежать без оглядки. Пока молотом не стукнули по загривку или серпом по детородности. Все во все времена хотят выстроить рабов по колоннам, покрикивать и плеваться, идя рядом и не в строю и ожидая повышенной пайки. Одни рясники, изобретя душу, построили новую колонну. Сами людишки, всунув рабское внутрь, пали ниц перед алтарями, заливаясь слезами очистительными и провозглася себя рабами и побочными детьми Духа всемирного. Сами, без понуканий, ползут на коленях. Ни один марке, ни один сенека с богдановыми и Соловьевыми такого не допехал, только покрали у божьих выдумщиков то, что те успешно умыкнули у еще древнейших кликунов и пророков – про равенство там. Одну-две мыслишки из сотни откровений. Про сознательность и отказ от инстинктов. Великие умы – обратить людишек в самозакручивающих себя в раскаяние и плен высшего презрения болтов. Чтоб сами, без понуканий, лезли в колонну. Это ли не главное! Дальше. Вон буддисты и те будто бы говорят: излетит душа с человека и спрячется в камне, потеряет корова свое вымя внутри – и оно перепорхнет ловко в монаха. Допускают совершенную независимость плотской, отбрасывающей тень ткани и эфира, несущего счастье, правду и душевную боль. Вот. И если такое допустить, то я, я – простой Ашипкин, могу быть временно по обычным физическим законам без души, и она упорхнула от меня погостить.

– Куда? – ужаснулся Сидоров.

– Да хоть и в вашу, в вашу, Сидоров, оболочку. В грудную клеть. Чтобы подравняться в один строй с другими.

– А мне зачем вторая душа? – возмутился захватчице журналист.

– Будут жить душа в душу. Моя черная, мазанная в перьях и дегте. И ваша – прозрачного рассола.

– Мне чужого не надо, – отказался газетчик. – Со своей бы разобраться.

– Неправильно, – поднял голову Ашипкин. – Сами знаете, неправильно от слабой души отворачиваться. И все же обратно к болтам – признаете ли, что человек, камень и кошка временно соседствуют и сосуществуют нутряной тайной, загадкой прикосновения?

– Ну а если и признаю?

– Тогда все, – тихо и радостно сообщил Ашипкин. – Тогда можно ждать.

– Чего еще ждать? – попытался понять журналист.

– Всего! – торжественно вывел сдвинутый, а потом тихо добавил совсем ни к селу: – Вы уж, Алексей Павлович, никому, знаете, ту бумагу, что мы добыли, не отдавайте. Изорвут, растопчут и заплюют.

– Какую? А… эту. Так сказал же физик – наплевать, ничего не изменится.

– Физик в физике силен, газетчик – во строках своих. А бумага с ее бумажной душой – могучая сила. Нет ее, и все подозревают и в неведении: правда, придет всевышний и покарает плохих, злых сынов своих. А выскочит эта бумажка на волю, пройдет по радио и газетам, захватается – людишки и поверят: нет никого, кто из них душу вынет за их пакости, кроме таких же, соседей. Я хочу ждать, пусть придет.

– И покарает вас за все? – спросил тихо обозреватель, для чего-то оглянувшись.

– Ага, – шепотом, выпучив глаза, поддержал Хрусталий. – Пускай вынет из меня душу. Я хоть полюбуюсь.

Журналист плеснул по рюмочке, оба выпили, не чокаясь, и заслуженный болтостроитель схватил консервы, занюхал.

– Ну теперь идите, – предложил журналист. – Ожидайте.

– Ладно, пойду, – тихо согласился Ашипкин, поднимаясь. – Вы за меня подежурьте. Раз долго не звонят, значит дела у них. Если бумагу надумаете отдать, мне дайте, я сохраню, как зеницу Его ока. Ну и, если вдруг придет время, мелко порву, ночь буду рвать, пока пальцы в кровь не сотру, – и скрылся из квартиры.

А журналист, немного еще посидев, уставясь на пустую рюмку, тоже отправился вон, прикрыв и защелкнув за неимением ключа дверь.

Когда он подошел, проделав неблизкий путь до речного порта, к музею-подлодке, то увидел, что дверца, вырезанная отечественными умельцами в прочном корпусе для удобства посетителей – пионеров новой формации, ветеранов и случайных, приоткрыта. Внутри горел неяркий свет, и на малом каютном диване сидела практикантка Екатерина Петровна и шлифовала платком маникюр.

– Вот, – сказала она, протянув ладонь, как для поцелуя, – в вашем газетном бедламе даже некогда сделать.

На маленьком столике перед ней, где обычно дневали и ночевали маршрутные карты и водочная посуда, лежал крупно написанный лист.

«Лешка, – вывел военмор Хайченко, – приходили ребята, Эля и паренек Миша, сначала порознь. Я их накормил, но не удержал – уехали “за город”. И все. Тут ждет тебя помощница, погляди, не покорежит ли технику. Я к адмиралу, у него давление, как при шторме, скачет. Твой Никитич».

Сидоров оторвал глаза и посмотрел на занимающуюся своим делом особу.

* * *

Ночь сидела в чердачном пространстве, укрытом сверху полупараллелепипедом крыши, будто ее высекли из цельного, огромного черного памятника вселенной и поместили невесомой темной энергией над спавшими. Именно так, над спавшими, потому что из двух спрятавшихся в густом пахучем сене путешественников один – а именно он, Михаил Годин, уже бодрствовал и разглядывал монолит ночи, широко раскрыв глаза, а другой – девушка Эльвира Хайченко погрузилась в невыталкивающий, разрушающий догматы архимедовой физики, эфир сна.

Поодаль, на крайней балке, Миша укрепил тор слабого фонарика, и конический свет его позволял видеть только дозволенное – красивейший, выделенный сияющей оболочкой фотонов из многогранного пространства овал

Элиного лица. Мы – эллины, подумал Миша. Тогда, за видимой границей нашего времени, в дохристианских пространствах, когда рай и ад еще не обрели точных, начерченных первыми исследователями координат, граненых граней понимания – тогда существовали счетные множества разных божеств: Зевсы и Афродиты, Вакхи и Меркуры, пифии и сульфиды… или как их там еще, и неверно было бы произнести – бог знает кто еще в этом сонме, потому что особых существ оказалась тьма в незамкнутых полусферах древнего мира. И кто из них что знает или вычерчивает вероятностную модель событий – догадывался человек. Мы как эллины, Эля и я, хотим разузнать о рае чуть больше других. Что ж, таков путь исследователя и ученого, верящего и полного сомнений в успехе одновременно, узурпатора и сына истины. Как здоровско, просто по фантастике вышло с вечера, когда Миша долго убеждал, уговаривал Элю, сыпал аргументами и соображениями, приводил примеры алхимиков, поисковиков «вечного камня», попутно, походя открывавших новые газы и созвездия, серные соединения и фосфорные растворы, и наконец обосновал аксиому – та, искоса глянув на спутника, а думается, и с радостью, сказала:

– Ладно, уболтал. Если не понравится в этом рае, сбежим. Зададим стрекача.