"Империя!", или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс

— Обещаю, — говорит он.

Верушка отпускает его и смотрит ему в глаза, в каждый по отдельности.

— Ты ведь не помнишь, что было ночью, правда?

Он недоуменно поднимает брови, склоняя голову набок.

Она улыбается.

— После того. Ты говорил о своей матери. Во сне.

Похоже, он неприятно удивлен.

— Я? За мной такого не водится.

— Значит, есть какая-то другая Ирэн, она же мама.

— Боже, — вырывается у него; взгляд устремляется в направлении подъездной аллеи, ведущей к морской бухте, которая отсюда не видна. — Подожди-ка. Я помню, ты меня разбудила.

— Точно, — кивает она.

Он отводит глаза в сторону.

— Ну ладно.

— Не важно, — говорит она с еще одним, последним поцелуем. — Увидимся в понедельник утром. Иди в дом, позавтракай.

— Эй, слушай, — говорит он, все еще держа ее за руку. — Если попадешь под дождь или если просто передумаешь, возвращайся. В любой момент. Если не найдется возможности побыть здесь вместе, снимем комнату в Инхнадамфе. Да и Нил Макбрайд с женой всегда нас пустят.

Она останавливается, опять кладет ему на грудь голову и говорит:

— Предпочитаешь не оставаться здесь со своей родней?

— Эх, могли бы с тобой пробраться в северное крыло, захватить несколько поленьев, растопить камин, — говорит он. — Нет, ладно. Если что — возвращайся. Не задерживайся.

— Договорились, — отвечает она, протягивая ему руку для поцелуя.

Верушка проскальзывает в свой «форестер», заводит его и, выезжая по гравиевой дорожке, машет рукой через окно. Он тоже машет и смотрит ей вслед, пока автомобиль не исчезает за деревьями.

Повернувшись, Олбан идет назад в огромный дом.

— Было время — член у меня не останавливался, — сказал ему Блейк, — а теперь сердце и то останавливается.

Олбан улыбнулся, пытаясь одновременно изобразить сочувствие.

— Неужели так скверно?

— Достаточно скверно. Врачи говорят, пить надо меньше. — Блейк поднял стакан виски с содовой и посмотрел на него с печальной укоризной, как на старого друга, не оправдавшего его доверия. — Наверно, понадобится тройное шунтирование.

— Ну, в наше время это уже довольно рядовая операция.

— Возможно, только меня от одной мысли с души воротит. Это ведь как: разрезается грудина, раздвигаются ребра, представляешь? Огромные стальные зажимы. Страшно. — Он покачал головой. — Кроме того, любая операция связана с риском. Какая-то нестыковка. Врачебная ошибка. Инфекция.

— Я уверен, у тебя все будет нормально, Блейк.

— Ну-ну, — буркнул Блейк, отпив еще немного виски с содовой.

Олбан не виделся с Блейком со времени промежуточного года. На этот раз он прибыл в Гонконг для встречи со специалистами по развитию производства и владельцами заводов из Шеньзеня, чтобы подготовить почву для создания нового дизайна доски и фигур «Империи!». Гонконг, с одной стороны, очень изменился, а с другой — остался прежним. Приземление в новом аэропорту оказалось менее захватывающим/жутким; здания, которые находились — Олбан был в этом уверен — на расстоянии одного квартала от моря, были теперь в шести-семи кварталах, потому что у моря были отвоеваны и немедленно застроены новые земли, в результате из гавани давно исчезли китайские джонки и сампаны.

При этом в городе по-прежнему стояла влажная жара, а на улицах была все та же страшная скученность, причем китайцы, как и раньше, без зазрения совести плевали на тротуар, кашляли и чихали прямо в лицо прохожим, распихивали их локтями и плечами, а тот, кто замешкался у них на пути, мог запросто получить пинка. Шаткие, дистрофично-тощие деревянные трамвайчики готовы были вспыхнуть от оброненной спички, а стук, доносящийся из залов для игры в маджонг, по интенсивности уступал лишь пульсирующим облакам удушливого дыма, валившего из тех же дверей.

— Ладно, не важно, — сказал Блейк. — Хорошо, что ты меня проведал. Никто из семьи этого не делает.

— Грустно слышать, — сказал Олбан.

Блейк сделал неопределенный жест вроде шлепка по воздуху. Он еще сильнее похудел и от этого казался выше ростом. При встрече на нем была большая мягкая панама, делавшая его похожим на функциональную настольную лампу с шарнирной стрелой.

Они расположились в саду на крыше небоскреба Блейка. Здание все еще находилось в гавани, так как в этом месте у моря еще не отвоевали дно. По крайней мере на тот момент. Сидели они на высоте ста с лишним метров, в тени широкого навеса; несмотря на умеренный бриз, жара была адская. Пить полулежа еще как-то получалось, но при мысли о том, чтобы совершить какое-нибудь движение, требующее усилий, например встать и пройтись, пот начинал катиться градом.

Олбан думал, не попытаться ли разговорить Блейка, чтобы тот побольше рассказал о семье и о причинах своего отчуждения. Он ведь и сам был на грани разрыва с кланом. После того случая, с месяц назад, когда Уин за завтраком устроила ему выволочку, он все больше склонялся к тому, чтобы послать все к чертовой матери. Теперь он всегда носил с собой в конверте заявление об отставке, как некоторые носят ампулу с ядом на случай вынужденного самоубийства. Может быть, ему требовался лишь последний толчок. Не станет ли им разговор с Блейком и сравнение их позиций? Впрочем, обстоятельства у них были различны: Блейка выгнали за растрату, а он просто подумывает отойти от дел после честной, добросовестной работы в течение последних нескольких лет. Ему не грозило ни наказание, ни изгнание. Он рассматривал вариант почетной отставки, а не позорной, как в случае с Блейком.

— Ты так и не пытался установить контакт с кем-нибудь из наших? — спросил он у Блейка, отхлебнув ледяной воды из своего стакана.

Он сидел босиком, в рубашке с короткими рукавами и ослабленным галстуком. У Блейка вид был еще менее официальный: тоже босиком, в мешковатых шортах и свободной шелковой рубашке. Теплый бриз приносил запах жасмина: в саду на крыше цвели десятки кустов.

— Честно говоря, нет, — признался Блейк. — Обо мне предпочли забыть. В особенности твоя бабушка. — Она сейчас вожак стаи, да?

— Уже давно, — согласился Олбан. — И в семье, и в фирме.

— У нас с ней полная взаимность, — сказал Блейк с некоторой грустью. — Впрочем, у меня здесь своя жизнь. Причем неплохая. Я преуспел. Не жалуюсь. Мне…

Тут завибрировал мобильник, лежавший между ними на низком столике из тикового дерева.

— Извини, — сказал он Олбану. — Да? — Немного послушав, он ответил: — Нет, меня это ни в коей мере не устраивает, даже отдаленно. Передай ему, что это просто оскорбительно. Мы обратимся в другое место. — Он еще послушал. — Да, и я тоже, а мои люди будут диктовать его людям, что делать. Так и передай: пусть только попробует. — Почти без паузы Блейк перешел, насколько понял Олбан, на беглый кантонский диалект и возбужденно говорил не менее минуты, а затем отрезал: — Так и сделай. Остальное потом. Удачи. — Он вернул трубку на столик. — Извини: сделка, должна вот-вот состояться или сорваться. Не могу отключить эту проклятую штуку. Ты-то пользуешься мобильником? Мне приходится постоянно держать его при себе, как и всем остальным, и зачастую это весьма кстати, но временами я начинаю его ненавидеть. Понимаешь меня?