Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

и отнесла в дом. Пришлось зажигать свечу, высекать огонь, и пока всё это проделала, позакрывала ставни и вышла на крыльцо, надвинулась ночь — не различить оставленную под амбаром перевязь, весь мушкетный борошень. Но это всё надо было занести наверх. И речи не могло быть, чтобы вот так до утра бросить.

С пистолетом в руке Федька мешкала. За спиной, через сени в горнице, теплилась свеча, там заперты были ставни, надёжно ограждали от ночи крепкие бревенчатые стены, пол и потолок... лишь ход на крыльцо оставлял ещё открытую связь с миром. И тут, в подступающей тьме, Федька оробела.

Что толку от пистолета, если их будет двое или трое... Топор взять... Прислушиваясь, Федька отличала далёкие шорохи города от неживой тишины двора... И если кто-то стоит у подножия лестницы, затаив, как Федька, дыхание, невидимый, не может он подняться сюда, не заскрипев ступеньками.

— Эй! — сказала Федька не очень громко, но внушительно. — Я вижу. У меня пистолет! — Для убедительности она отвела курок и щёлкнула им, поставив опять кремень на колесо.

Но, может, тёмные люди не знают устройства колесчатого пистолета и не в состоянии постичь предостерегающего значения щелчка? Звездануть кистенём по голове — это они понимают.

Тихо.

— Я буду стрелять! — предупредила Федька и, подождав, давая время затаившемуся человеку уяснить угрозу, сделала шаг вниз. Дверь она оставила настежь, чтобы вскочить в сени и закрыться, если человек (который внимал её угрозам) не побежит, а сам на неё кинется.

От напряжения сводило руку, она чувствовала, как палец поджимает спусковой крючок. Нужно было остерегаться, чтобы, преодолевая сопротивление, палец не шёл дальше, вдруг не соскочило шептало, со скрежетом выбивая искры, не провернулось колесо и ослепительная молния не озарила двор с запрятанными по углам рожами.

Ступеньки поскрипывали. Шаг за шагом. Внизу она задержалась, левой рукой повела вокруг себя в не слишком густом, проницаемом мраке, хотя и видела, что никого нет. Угрожать уже не решалась, потому что здесь могли звездануть без разговоров. Сдерживая дыхание, она перебралась через двор и, когда убедилась: ничего не произошло, поспешно собрала борошень — что на плечо, что в руки, что в зубах очутилось. Быстро стучало сердце — назад — бегом. С топотом влетела на лестницу, громыхнула дверью и сразу засов — из рук, из зубов, с плеча всё повалилось.

В сенях было темно, но безопасно. Федька порывисто дышала, припёрши спиной толстые, окованные железом доски. Свет проникал из горницы, в сенях угадывались очертания бочек и сундуков, за ними тоже таились тени, но эти тени её не путали. И тешила душу возможность перейти в горницу, где свеча, закрыть за собой ещё одну дверь — вторую. Не было причин возвращаться на улицу — никто не заставит, не выманит.

Неспешно и обстоятельно Федька стала устраиваться, спать она всё равно не собиралась, так что нужды не было торопиться. В сенях задвинула сундуком закрытый досками лаз в подклет — хотя и не представляла себе, какая опасность могла исходить снизу, из замкнутого, лишённого сообщения с миром пространства, чувствовала, так будет спокойнее. Со свечой в руке она перешла в горницу и закрыла дверь в сени на крюк из толстого кованого прута. Не трудно было и этот, последний, ход чем-нибудь задвинуть — ещё одним сундуком, — но Федька рассудила, что отгораживаться наглухо не годится. Вдруг Вешняк заявится, и нужно будет тогда, в любой час ночи, откинуть запор и впустить, быть может, в спешке. Имелась в горнице ещё одна дверь, сзади, та, что вела в повалушу, но о задней двери можно было не беспокоиться — попасть в повалушу, большое помещение, вроде башни, без окон в нижнем ярусе, разве по воздуху кому удастся. В середину горницы она подвинула стол, а на нём уложила дулами на вход ружья: мушкет и старую пищаль Вешняка. Зажгла фитили.

Значит, было у неё в запасе три выстрела: ружья да пистолет. Бросила на лавку тулуп и села. Ничего иного не оставалось.

Возня с тяжёлыми предметами приободрила, Федька настроилась ждать. Чадил на столе огарок, мерцающий огонёк высвечивал на стволах пищалей тусклые отблески; распространяя запах палёного, дымились фитили. Пистолет Федька держала под рукой, на лавке; перекладывала его на колени, ощупывала замок, прочные, искусно подогнанные части и осторожно пробовала спусковой крючок. Или, наскучив, медленно водила дулом, нацеливаясь в запечный мрак и в дверь. Так тянулся тоскливый час, незаметно переходил в другой и в третий. Следовало не забывать о фитилях, вытягивать их, чтобы не потухли, прогорев до зажима. Это было и занятие, и способ сознавать время. Только Федька не знала, с какой скоростью должен гореть проваренный в селитре шнур, как разуметь подвижку на пядь, на две, на три пяди? Сколько сгорело фитиля: час? три часа?

Кажется, полночь она могла бы почувствовать. Что-то должно незримо перемениться... Кому приходилось ночь напролёт бодрствовать, тот знаком с тем смутным ощущением времени, которое возникает не вопреки, а скорее благодаря неподвижности. Всё замерло — тьма, воздух. Замерла, чего-то ждёт тишина. И ты начинаешь постигать время как таковое в его очевидной и ускользающей сущности. День слишком ярок и груб, чтобы можно было различить неслышную, не постигаемую ни слухом, ни зрением поступь времени.

Слух обостряется... Стук? Скрежет? По железу ногтями... Трётся о доски... Живое существо припало к щели и шепчет. Мальчик?

Стук. Негромко, но явственно.

Отхлынула кровь, и Федька, ощущая неприятную слабость, тихонько спустила ноги на пол...

Стучали на крыльце.

Она поправила фитиль в мушкете, заново зажгла запал на другом ружьё и, прихватив пистолет, подошла к двери.

— Фе-едя, — прошелестел голосок.

Федька вздрогнула, стиснув рукоять оружия. Раненый или ослабевший человек. Кому нельзя отказать. Но не Вешняк. И он, за дверью, сказал имя. Знает, что она на жалобный зов откликнется. Не может она таиться за дубовыми досками, железными скрепами, когда хнычет под дверью страдающее существо. Одно дело стрелять в разбойника, другое...

— Федя, открой...

Она шептала заклинанием: нет, не открою, нет. Шептала, когда уж потянулась к крючку, приотворила дверь в сени. Мгла застилала глаза, дохнуло холодом. Явственно различались слабые звуки — скрипнула на крыльце мостовина.

— Фе-едя... Феденька...

— Кто? — шевельнула Федька губами. Больше подумала, чем сказала, но тот, на крыльце, расслышал.

— Феденька, это я, Проша. Открой.

Какой ещё Проша? И поразилась неприятно: Нечай!

— Открой...

После того, как Федька отозвалась, он мог бы, казалось, говорить свободно, а не шептать, припадая