Время зверинца - Говард Джейкобсон

— Я не проявляю должной заботы даже о своей матери, — сказал я.

— Допустим, это так, — сказала она. — Однако у тебя есть брат, и вы с ним можете разделить ответственность.

Мой братец Джеффри. Может, она и его считала просто заботливым в ту ночь, когда он целовал ее взасос — или что там еще он с ней вытворял под предлогом празднования нашей с Ванессой свадьбы?

— Так в этом и есть проблема Ванессы: что ей не с кем делить ответственность? Что некому ее поддержать?

— И некому поддержать меня.

— Но сперва надо поддержать ее, чтобы поддержать вас.

— Нет, сперва меня.

Это можно превратить в игру, подумал я. Заспорим, кто кого должен первым поддержать, и в пылу спора упадем вместе на мягкую постель из душистой мяты — надеюсь, что она мягкая. Как она вообще выглядит, эта мята?

Однако беседа не склонялась в нужную мне сторону. И, как ни странно, я начал даже испытывать от этого облегчение. Нет, Поппи по-прежнему была для меня желанной, однако уже не казалась такой неотразимо прекрасной, какой я ее помнил. Возможно, из-за ее одежды: джинсы, шлепанцы, мешковатый свитер. Мне она всегда больше нравилась «расфуфыренной» — одно из любимых словечек моей мамы — накрашенной, подтянутой и глубоко декольтированной. А сейчас она выглядела усталой, лицо слегка обветрилось, шея покраснела. И еще я заметил, что в ходе разговора она как-то натужно двигает челюстью. И голова как будто сделалась ей слишком тяжела, так что держать ее прямо стоило немалых усилий.

— Я старею, — вздохнула она, словно прочитав мои мысли.

— По вашему виду этого не скажешь.

— Я старею.

— К чему вы клоните?

— У Ванессы слишком мало терпения. Кто будет обо мне заботиться?

— То есть вам понадобится славный еврейский мартышонок, который окружит вас заботой?

На сей раз она первой подняла тему, так что ко мне не могло быть претензий.

Когда-то давно в похожей ситуации она назвала меня нахальным мартышонком и чмокнула в щеку. Но сейчас она лишь отмахнулась от моих слов, как от надоедливой мухи. А в моей голове снова выстраивались многократно обдуманные, но ни разу не произнесенные фразы. Я чувствовал, что лучшее время моей жизни некогда пришло и теперь уходило вместе с ней. Но и это лучшее время было совсем не таким, какое я себе мыслил.

Может, пора наконец-то выговориться?

Мне очень хотелось взять ее за руку. Без обид, Поппи. Спасибо за все хорошее, что могло бы быть между нами.

И она второй раз подряд прочла мои мысли.

— Ты и вправду славный еврейский мартышонок, — сказала она, поднимаясь из шезлонга, — что бы ты о себе ни говорил.

И поцеловала меня в губы.

Я остался ночевать в Уилмслоу. В полночь Ви справилась эсэмэской, как прошел мой первый день вне инвалидной постели. Научился ли я заново ходить? Я ответил, что у меня все в порядке, но моя семья внезапно ударилась в религию. Она написала, что, если религия поможет мне справиться с переживаниями по поводу ее литературных успехов, пусть будет религия. Пусть будет что угодно, лишь бы помогло. Хотя ее удивило, что это случилось разом со всей семьей. PS — с какой вдруг стати?

«они евреи», — ответил я.

«а ты разве нет?»

«так ты знала?»

«сам знаешь, что я знала. вспомни про твой нос».

Я заснул, вспоминая об этом. Жаркие ублажения своей жены носом. Для того и существуют ночевки в отелях. Чтобы вспоминать. Чтобы скучать.

У Ванессы были странные взгляды на религию. В первые дни знакомства я счел ее язычницей. Она сквернословила, она богохульствовала, она запросто делала минеты в темных переулках. Трудно было представить себе человека менее благочестивого; однако же она терпимо относилась к людям глубоко религиозным и даже порой поощряла в них эту религиозность. Вполне возможно, что она приезжала к брату, узнав о его болезни, и не исключено, что она проводила параллель между его опухолью и состоянием своей матери, но об этом я мог лишь строить догадки. А в чем я нисколько не сомневался, так это в ее способности (посети она Уилмслоу в подходящий момент) превратить Джеффри в Иафета ничуть не хуже, чем это сделал раввин. Не исключено, что именно она подала идею о баал-тшуве, — с нее станется. Такие вещи вполне в ее духе: убедить кого-нибудь в том, что она якобы понимает его истинную сущность, и затем наставлять его на верный, с ее точки зрения, путь. Помимо просьб доставить ей оргазм носом, я не припоминаю никаких ее намеков на мое еврейское происхождение. Не знаю и знать не хочу, какие вещи она заставляла проделывать своим носом Джеффри, зато легко могу вообразить Ванессу наставляющей брата на верный путь к Иегове как к последней инстанции, способной решить его онкологические проблемы.

Я позавтракал в отеле, а затем на такси поехал к нашим Альцгеймерам, где мы договорились встретиться с Джеффри, — правда, теперь он уже не находил забавным это прозвище родителей. Существует забавная связь между забавностью и верой: как правило, то, что казалось забавным неверующему, перестает забавлять его после принятия веры, как будто они (забавность и вера) не то чтобы взаимозаменяемы, но как-то слабо совместимы в одном отдельно взятом человеке.

— Я всегда чувствовал, что там что-то есть, — сказал он мне.

Этим утром он сменил черную шляпу на вязаную ермолку.

— Где это «там», Иафет? — Он теперь не отзывался на имя Джеффри, так что приходилось или называть его Иафетом, или не называть никак.

Я бы сейчас не удивился, услышав, что все это время его мучила вовсе не опухоль — это его неправедно забытая еврейскость раздувалась в голове и давила на мозги, покуда он не надел ермолку и не отрастил пейсы, что тотчас же привело к благотворному результату. Чего доброго, он еще начнет проповедовать обращение в иудаизм как лекарство от всех видов рака.

Но оказалось, что под словом «там» он имел в виду свое сердце.

— Разве ты никогда этого не чувствовал? — спросил он, хлопая себя по груди.

— Я много что чувствую сердцем. Но не то, о чем ты говоришь. Только не начинай снова попрекать меня отрицанием.

— И ты не чувствуешь, будто тебе чего-то не хватает?

— Нет, Иафет.

— Не чувствуешь, что существует некий извечный вопрос, ожидающий ответа?

— Нет, Иафет.

Тут я покривил душой. У меня всегда имелся вопрос, ожидающий ответа. Но это был не тот вопрос, и ожидал он не того ответа, как это представлялось моему заново рожденному в лоне веры брату-иудею. Звучал этот вопрос так: «Куда подевалась книга как престижный объект и как источник мудрости?» А ответ следовало искать на полках для уцененных товаров в каком-нибудь провинциальном универмаге.

Он мне улыбнулся. Было странно видеть, как изменили его внешность борода, пейсы и ермолка. Глаза его казались более темными и блестящими, губы — более влажными, общий вид — более одухотворенным. Даже его пальцы как будто вытянулись в длину.