Украинско-российские взаимоотношения в 1917–1924 гг. Обрушение старого и обретение нового. Том 2 - Валерий Федорович Солдатенко

я буду иметь возможность и проводить украинизацию, и развивать украинскую культуру, и заботиться о восстановлении украинского хозяйства, и вмешиваться во все советское строительство, следя, чтобы не было вреда национально-государственным украинским интересам. Словом, уверяет, что я не только не предам национального освобождения, а буду иметь все возможности наибольше помогать ему. Верить ли? Завтра я буду говорить с Раковским. Проверю: когда предложат сами, или согласятся на мое предложение учредить военный комиссариат с определенными конкретными функциями, когда предложат все то, что конкретно предлагалось два месяца назад в Москве, значит, теперь, действительно, имеют цель дать мне возможность работать, а не фигурировать. Когда же снова начнется предложение портфелей без реальных функций, значит все остается по-старому и работать я не смогу»[765].

Можно, впрочем, думать, что наметившаяся положительная перспектива не столько удовлетворила известного политика, сколько насторожила, отчасти даже напугала. Он пишет: «При всех возможностях, при всей готовности ЦК пойти навстречу моим мероприятиям, я боюсь, что опять попаду в положение человека, который своей личностью будет расплачиваться за грехи истории, за историческую незрелость нации, за то, что у нее нет тех классов, которые являются полюсами двух враждебных и активных миров. Опять я буду принимать сожаления, жалобы, нарекания и мучиться своим-нашим бессилием; опять я должен буду брать на себя ответственность за нашу искалеченность, за иронию над нами, за наш слабый, рахитичный пролетариат, за то, что более сильные будут тянуть его за уши по трудной, страшной ему дороге революции. А крестьянство? А настороженные, попеченные, издерганные дядюшки наши? Тяжелые, пропитанные индивидуализмом, неповоротливые среди своих широченных степей, огороженные веками одиночества и хождениями за своим плугом, за своим скотом, – как они, бедные, могут понять то великое, общее, не свое, а наше, за что свершается революция, за что отбирается у них хлебец и скотинка, за что их доводят до восстаний? А та наша «демократическая», «дядьковская», хуторянская интеллигенция? Ведь она вышла из тех же степей, ведь и она не слышит в тех тихих огражденных степях великого грохота будущности. Она видит только разверстки, комиссаров, жидов, кацапов, она щурится, стискивает зубы, льнет к дядьке и так же, как он, крепко сжимает в руке кол против «коммунии».

Как этих сдвинуть с их степного индивидуализма? Как разбить эти ограждения вокруг их плугов, скотинок и душ? Как втянуть их в великий процесс и сделать теми же самыми комиссарами, обладателями своей собственной жизни и благосостояния?

А они будут идти ко мне с жалобами и надеждами. Будут жаловаться на коммунию, и надеяться на меня в защите их степных, чахлых привилегий.

Пойдут и «демократы», надеясь, что как-то теперь можно будет все примирить, даже то, что никогда и нигде примиренным быть не может.

И что я скажу им всем?»[766]

Владимир Кириллович еще задолго до окончательного решения вопроса ищет аргументы, чтобы отказаться от возможных предложений и готов найти их где угодно, даже – в святом – родной нации – ее действительной или кажущейся неготовности к историческому творчеству. Он явно нервничает и почти в отчаянии записывает: «И невольно лукавая, тайная надежда шевелится во мне, что РКП в лице Раковского еще раз отодвинет меня, еще раз оттолкнет протянутую к ним моей совестью революционера и коммуниста руку и этим освободит во мне от новой Голгофы украинца. А еще возможно пусть минует меня чаша сия»[767].

В. К. Винниченко видит выход в немедленном отъезде за границу, однако переговорный процесс с Д. З. Мануильским и Х. Г. Раковским зашел достаточно далеко.

1 сентября 1920 г. на заседании Политбюро ЦК КП(б)У было принято постановление из двух пунктов: «а) В связи с новым заявлением Винниченко о желании войти в партию и правительство, поручить тов. Раковскому вести с ним переговоры и добиться письменных деклараций, которые связывают его с партией;

б) вопрос о характере работы оставить открытым»[768].

Такой поворот событий, казалось, в целом устроил Владимира Кирилловича. Он решил в новом документе повторить свои требования, выдвигавшиеся раньше, и, в случае принятия декларации, считать ее гарантом того, что его принципиальная украинская позиция будет действенно учитываться в партийно-советском курсе. Дело с подготовкой заявления-декларации продвигалось довольно быстро, однако совсем не добавляло уверенности претенденту на высокие государственные должности. 5 сентября он размышлял: «Тоскливо. Трудно мне. Нет радости у меня от того, что я вступаю на путь Голгофы… И все же я не смею отказаться от этого, не хочу отказываться.

А там, где иду я, – чужие, недоверчивые, почти враждебные ко мне товарищи по работе. Каждый мой шаг, каждое мое движение будет оцениваться с оговоркой и каждое мое мероприятие будет натыкаться на ряд заранее приготовленных умышленно поставленных преград. Они свои, а я чужой, нужен им, но нужен не так, как я хотел бы для всего великого дела, во имя которого мы соединяемся, а для их специфического понимания этого дела. Чуждость, настороженность и устаревшая машинность. Тоскливо»[769].

Очевидно, информация о подготовке украинским политиком развернутого документа о вступлении в КП(б)У послужила основанием для нового рассмотрения Политбюро ЦК КП(б)У вопроса о В. К. Винниченко на заседании 5 сентября. В одном из вариантов черновиков протокола запись постановления гласила: «После принятия Винниченко в партию назначить его зампредсовнаркома, Наркомвнешдел и включить в ЦК»[770]. В другом варианте и в чистовике последняя формулировка приобрела следующий вид: «Если декларация окажется приемлемой, в партию принять, предложить ЦК РКП включить его в ЦК КПУ и назначить Зампредсовнаркома и Наркомвнешдел»[771].

В тот же день Х. Г. Раковский телеграммой известил об этом решении ЦК РКП(б), В. И. Ленина.

Уже на следующий день вопрос о В. К. Винниченко рассматривался на заседании Политбюро ЦК РКП(б) и было принято постановление: «Политбюро констатирует изменчивость настроения т. Винниченко, и поэтому Политбюро, не отрицая против его немедленного принятия в партию, предлагает не давать никакого поста, испытав сначала на деловой работе»[772].

Такое решение, вероятно, затрудняло руководству КП(б)У реализацию предварительно намеченного плана, не могло хотя бы психологически не отразиться, в конце концов, на характере всей кампании.

А В. К. Винниченко именно 6 сентября завершил и передал в ЦК КП(б)У свое развернутое заявление. Рукописного варианта (оригинала) не выявлено. Однако сохранился машинописный перевод заявления на русском языке, верность которого подтверждена подписью ответственного работника аппарата ЦК КП(б)У и заверенная печатью, а также подписанная самим В. К. Винниченко[773]. Очевидно, члены Политбюро ЦК КП(б)У готовы были рассматривать документ, по крайней мере, на завершающей стадии только