Перстень царя Соломона - Валерий Елманов

– Как с неба? – не понял я.

– А вот так. Когда Адашев из доверия царского вышел, государь все поместья, что под Костромой за ним числились, в казну и забрал.

– Взял и отнял? – удивился я.- Просто так?

– Вот и видно, что ты фрязин,- усмехнулся Висковатый,- Это у вас в Риме, да в Милане, да у немцев с поляками, да у Елизаветы Аглицкой и прочих закон блюдут. А у нас на Руси святой ныне все от воли государевой зависит – и чины, и сама жизнь. Про вотчины же и вовсе промолчу. Хотя нет,- тут же поправился он.- Поначалу царь мену с Адашевым устроил, да взамен костромских он ему в новгородских землях вдвое больше дал, хотя проку с них – и земля худая, и людишек мало. Одно название – мена, а разобраться – попросту отнял и… отдан Ваньке Шереметеву. Опять же не просто так, а из-за того, что тот в родстве с царскими родичами, с Захарьиными. Село Борисоглебское, что за Адашевым числилось, здоровущее, со слободой. И деревенек тож изрядно при нем, поболе полусотни, так чего ж не выделить десяток дорогому зятьку. А тот не оправдал – в опалу угодил. Мне потом сказы-

вали, что Тимоха Долгорукий повсюду хвалился, будто все загодя чуял, потому и не стал выдавать дочь за Михайлу, токмо лжа это – не вышло у него, вот и все.

Я вновь насторожился, надеясь услышать дополнительные подробности об этом Тимохе, имеющем сына Андрея, но напрасно. Далее Висковатый резко повернул свой рассказ в сторону Годуновых, однако внимания я все равно не ослаблял. Во-первых, может быть, еще повернет опять к Долгоруким, а во-вторых, сведения о Годуновых интересны сами по себе. Тот же Борис Федорович, о котором мне довелось читать, производил весьма приятное впечатление. Правда, спутался с дурной компанией – я имею в виду опричников царя, но тут уж ничего не попишешь, другой поблизости не наблюдалось.

К тому же, если мне не изменяет память, будущий царь чертовски суеверен. Даже в официальную для всех подданных присягу ухитрился загнать слова об обязательстве не колдовать против него и против всей его семьи. Это уже не обычный страх перед чародейством и ворожбой – тут припахивает манией, которой, если что, можно и воспользоваться. Ну-ка, ну-ка, что там о его родне?

– А что до сынов Годунова,- продолжал Висковатый,- то тут не в коня корм пошел. Из четырех сынов лишь старший Ванька Чермный батюшке угодил – и ратиться мог, и воеводствовал в Смоленске справно, и в опричнину одним из первых влез, да и сынка своего Дмитрия к царю подсунул. Ныне он уже до постельничего' дошел, смышленый, ничего не скажешь. Прочие же потише нравом уродились, да и здоровьишком хлипковаты. Василий с Федькой, хошь и помоложе Чермного, ан в домовину уже слегли, а Дмитрий, самый младший, жив, но из вотчин своих костромских ни ногой. Зато душой и впрямь светел. Когда брат его Федор богу душу отдал, так он детишек его – Бориса с Ириной – к себе взял и как родных растил.

«Борис и Ирина,- нахмурился я,- Ну точно. Это ж знаменитый Годунов. И отчество совпадает, Федорович он».

– А ныне они как? По-прежнему у него живут? – осторожно осведомился я.

– Зачем? Вырос уже Борис-то. Его Ванька Чермный к государю в рынды пристроил. О прошлом лете его уже к царскому саадаку приставили. А сестра его вроде бы маленькая еще, так что по-прежнему там, у Дмитрия Ивановича. Да она ему не в тягость. Самому-то господь детишек не дал, вот он и нянькается с племяшами…

Теперь по всему выходило, что для юного Вани Висковатого самое подходящее место – это Кострома, где в своих убогих вотчинах сидит «светлой души человек» Дмитрий Иванович Годунов, который вдобавок еще и бездетен.

Однако в любом случае для начала предстояло нанести визит среднему Висковатому – Ивану Меньшому. Как-никак родной дядя своего тезки, так что, может, подскажет местечко получше или вообще решит взять к себе.

Официальная версия визита – возврат сторублевого долга купца Ицхака. Деньги большие, а потому можно было смело требовать разговора с самим хозяином. Для наглядности я держал в руках тяжеленный кошель. Весил он как раз на сотню рублей. На самом деле денег там было немного – в основном свинцовая дробь. Только сверху я насыпал пару сотен серебряных новгородок, которые накануне взял у Ицхака.

Иван Меньшой поначалу растерялся. Еще бы, он-то ни о каком долге не имеет ни малейшего понятия. Только потом, после моего усердного длительного подмигивания до него дошло, что явился я совсем не за этим. Вообще-то, пообщавшись с ним, я понял, почему царь оставил в покое именно среднего из братьев Висковатых. Третьяка мне – тот как-то раз приезжал к брату на воскресную трапезу – повидать довелось. Впечатление он оставил о себе не в пример этому Меньшому – энергичный, ухватистый, да и за словом в карман не лез. Этот же – ни рыба ни мясо. Да и вообще всем в тереме, как я понял, заправляла исключительно его супруга Анастасия Ивановна, урожденная Годунова.

Едва узнав, что сын Ивана Михайловича спасен и находится в безопасном месте, она тут же без лишних слов осенила меня крестом, заявив, что меня не иначе как послал сам господь, вняв ее молитвам. Я засмущался, польщенный, хотя и не совсем убежденный в том, что именно всевышний выписал мою командировку, но, как оказалось, ловкая женщина не зря осыпала меня комплиментами, поскольку, по ее раскладу, везти мальчика к ее брату Дмитрию Ивановичу было больше некому – не супругу же этим заниматься?

Впрочем, по моему раскладу выходило то же самое. Куда уж ему. Опять-таки и должность у этого Меньшого та еще. Дьяк Разбойной избы – это все равно что генерал МВД, так что желающих подсидеть своего шефа из числа тех же подьячих – хоть завались. Плюс начальник, дьяк Василий Щелкалов. Тот тоже смотрит волком, перенеся свою неприязнь со старшего Висковатого на среднего. Вдобавок хоть брательник царского печатника и был мямлей, но все равно за ним и за его дворовыми людьми сейчас присматривали зорко. Иной раз и кроткого человека можно так достать, что он встанет на дыбки, а тут сгинули на плахе сразу два брата. Ну как чего-нибудь отчубучит?

Это по меркам двадцать первого века понятиям «род», «отечество», «предки» особого значения не придают. Разве что родству с каким-нибудь славным именем. А я – троюродная внучка Толстого, а мой троюродный прадед приходился племянником Тургеневу… Тут да, бывает, но все равно не то. Здесь же, в году тысяча пятьсот семидесятом от Рождества Христова, или в лето семь тысяч семьдесят восьмое от Сотворения мира, совсем иначе. Иной боярин на плаху готов лечь за непослушание, но за царским столом дальше другого боярина (подсчет мест велся от государева кресла), род которого, по его мнению, ниже, ни за что не сядет. И это в присутствии самого Иоанна Грозного. Вешай, руби, казни, царь-батюшка, а умаления «отечеству» своему не допущу.

Только пребывая тут, в этом времени, я и понял истинный смысл фразы: «За Веру, Царя и Отечество», особенно последнего слова в нем. Отсюда оно идет и означает отнюдь не абсолютное бескорыстие в самопожертвовании на поле брани. Фигушки. Помимо согласия пострадать за православие и власть, тут еще имеется и третье – за свой род. И когда представителей твоего рода тащат на плаху, а ты молчишь в тряпочку, значит, ты, в глазах Иоанна, прошел последнюю контрольную проверку. Если уж и эту обиду – не простую, смертную – сглотнул, в угоду царю наплевав на свой род, то, стало быть, можно смело ставить штамп: «К дальнейшей службе годен».