Винляндия - Томас Пинчон

Однако Бирк вовсе не чувствовал себя никаким бандюганом, больше того, и важнее, никак на него не смахивал. Когда брился, в руке гудит маленькая твёрдая жизнь, видел он перед собой лишь Ломброзово свидетельство карьеры достоверно честной, хватило бы продать его идеи, его верования, кому угодно, на любом уровне. То же было применимо и к его телесному образу, Бирк в те дни известен был как некий Дон-Жуан зоны отдыха, для кого спорт и секс связаны естественно. Со временем он научился распространять свой ломброзианский анализ с лиц на туловища, и обнаружил, что преступные тела действительно существуют. По роду работы он такие наблюдал часто, а кроме того, менее осознанно, искал признаки статуса трансгрессии в женщинах, с какими знакомился и даже каких желал, виновно поникшей головы, скотского выверта ягодицы, воровато напряжённого позвоночника. Некоторые оказывались «отличными поёбками», как Бирк их впоследствии описывал, преимущественно для поддержания репутации, ибо втайне, хоть сексом он наслаждался и бывал им даже одержим, помимо этого он — вообразите — до смерти его боялся. В кошмарах ему приходилось заниматься воспроизводством с женщинами, которые приближались к нему не с уровня пола или земли, но с крутых ракурсов где-то над головой, словно бы не с поверхности Земли вообще, и он не ощущал ничего эротического, а лишь, всякий раз, когда это делалось, ужасную печаль, надругательство… что-то у него отнимали. Он понимал, как-то так, что с этим невозможно было смириться: всякое дитя, произведённое им вот эдак, всякое такое рождение станет ему ещё одной смертью.

Когда к нему в огромное мраморное сплетенье добралась весть о побеге Френези из ПРОПа, Бирк тут же съехал с катушек — прилетел обратно в Л.А., ворвался в крепость на Уэствуде со своим уже-не-подконтрольным рассудком-стояком и краткий промежуток времени вёл себя как террорист, захвативший всё это место в заложники. Никто ничего не знал. В тот момент все они бегали кругами, пытаясь как-то справиться с переработками по связам с общественностью, проистекшими из его «успеха» в Колледже сёрфа. Всё досье на кино-коллектив «24квс», включая Френезино, похоже, временно покинули здание. Дело больше не было Бирковым, и он не мог выяснить, чьё же оно. А к тому времени, как мог бы, уже довёл себя до больше чем измождения, зависнув в дрейфе посреди бессонных внечасовых итераций какой-то приаэропортовой гостиницы, где коридоры населялись мужчинами в измятых костюмах, со сбитыми в перелётах биоритмами и без всякой цели, а гул небесный не прерывался никогда. Он плакал, он бил себя кулаками по голове и телу, осточертело всё, и чувствовал себя лыжником на незнакомом склоне с чёрным ромбом, захвачен тяготением, под контролем, вне контроля… этот спуск занял у него всю ночь и наконец утомил до полной бессознательности. В обратном самолёте до Вашингтона маленькая девочка, рядом с которой он сел, лишь раз взглянула ему в лицо и завопила.

— Он будет меня домогаться, мам! Мы все умрём!

Бирк, что-то прохрипев насчёт занимаемой им должности Федерального Прокурора США, полез за УЛ, однако некоторые зеваки решили, что за оружием, и принялись выть и креститься. Самолёт ещё не тронулся с места. Депрессия его была слишком велика, а терять, как он полагал, нечего, и Бирк перешёл к упорным запугиваниям стюардесс и экипажа, чтобы те высадили девочку с её мамашей из самолёта.

— Сучка сопливая, — прошептал он, когда, вся дрожа, дитя встало и вынужденно протиснулось мимо, проелозив тылами бёдер ему по коленям.

Опять в Вашингтоне, отчаянно стараясь объяснить своё поведение и прикрыть спину, Бирк на самом деле не имел бы времени выследить Френези, как он потом это излагал, но это не уберегло его от фантазий о ней. Вскоре он уже что ни вечер дрочил на её образы, которые мог припомнить, вот лежит в постели, вот сидит в туалете, идёт по улице, как сверху, так и снизу, одетая и голая, а сам Бирк валяется совсем один в кондиционированном воздухе на арендованной тахте с психоделическим орнаментом у себя в новой квартире на Висконсин, в хмуром Ящикоморганье, тянется в прошлое, давят слёзы, а он был уверен, что они не придут никогда. Нет, на работе-то всё прекрасно, отделы мозга в том, что касалось работы, от Френези заизолированы, хотя время от времени сонный вахтёр похоти не задвигал щеколду, обычно вокруг полнолуния, и тогда Бирк ловил себя на том, что направляется на Дюпон-Сёркл и в другие места сборищ молодых и некритичных и старается общаться с хиппи, чёрными и наркоманами, мириться как можно великодушнее с их музыкой и близостью, ищет крепкие стройные ноги, мелкий ливень волос, если повезёт, фатально, и те глаза тихоокеанской синевы, надеясь в свете достаточно отзывчивом отыскать себе девушку, на которую можно спроецировать призрак Френези, кто протянет ему цветочек, предложит косяк — оттяжно! — согласится, чтобы её привели сюда, на эту испятнанную молофьей тахту, чтобы взяли, и — Бирк, Бирк, возьми себя в руки! Но в древней тени свернулся кольцами ещё один советчик, шепча: Оторвись. Бирк знал, до чего ему хотелось, боялся того, что может произойти, если он не сумеет сдержать порыв. Однажды, не слишком много лет назад, трезвый и сна ни в одном глазу, он вдруг захохотал над чем-то по Ящику. Вместо того чтобы достичь пика и увять, смех набирал интенсивности, стоило ему вздохнуть, отклоняясь к некоему состоянию мозга, которого он не мог вообразить, заполняя и затапливая его, голова захвачена и раскручена сверхъестественной лёгкостью, запущена по какому-то курсу, не объяснимому обычными тремя измерениями. Бирк был в ужасе. Перед глазами мелькнул мозг, который сейчас вывернется наизнанку, как носок, а вот что будет потом? В какой-то момент его вырвало, некий цикл разомкнулся, и вот это, как он впоследствии сам стал расценивать, «спасло» его — некий компонент его личности, отвечающий за тошноту. Бирк ему обрадовался, как важному открытию в себе — непредвиденный контроль, которому теперь можно доверить свою безопасность от всего, во что чуть было не вынес его потоп хохота. С тех пор он тщательно старался не хохотать так легко. А вокруг в те дни он наблюдал людей своего возраста, что сдавались опасным порывам весёлости, даже решали больше не возвращаться к постоянным своим работам и жизням. Коллеги отпускали длинные волосы и сбегали с подростками того же пола работать на ранчо психоделических грибов на дальних побережьях. Кабинки туалетов из стеклоблоков и известкового туфа самого Министерства юстиции громыхали и отдавались эхом «Пинк Флойда» и Джими Хендрикса. Куда бы ни глянул Бирк, он видел дефекты контроля — а прочие, в свою очередь, как-то сомневались по части Бирка.

Внутренние дисциплинарные комиссии Юстиции держали его под надзором по меньшей мере с первых дней его бродячих жюри, когда он мазал своей харизмой умника выпуски новостей местных телеканалов, радиопередачи «звоните-ответим» и лекционные ангажементы перед «частными» группами в банкетных залах пригородных едален, известных своими разновидностями красного мяса. Когда в кадре возникла Френези, интерес их навострил ушки. Вот и развлечение: федеральный обвинитель сохнет по левачихе в третьем поколении, которая могла б — запросто бомбанула бы Статую Свободы. Ставились и просаживались недельные жалованья — на том, сколько Бирк продержится на своём месте, причём тотал обычно прикидывал срок его жизни в днях. Привлечённый, в конце концов, для Фундаментальной Маленькой Беседы, он был откровенен в точности столько, сколько, знал он, ему требуется, чтобы заткнуть Комиссии рот, но ни словом сверх. Если в пределах некоего радиуса всё лежало замаскированно и глубоко укрепленно, он, тем не менее, всё равно от неё отрекался, шуточки про неё допросчикам отпускал, о сиськах её, о пизде, отказываясь вестись, даже делать вид, что её защищает.