Ледяной смех - Павел Северный

Мы с тобою в прошлом, мы в минувших снах.

Нам не интересны жизни этой всплески.

Ненависть и злоба и какой-то гнет.

Я твоя маркиза в пудреной прическе,

Ты мой грациозный роялист-виконт.

Нам бывает грустно, нам бывает больно,

Иногда мы плачем только от любви.

Никогда о Смольном, никогда о прошлом,

Никогда о море пролитой крови.

— Спасибо, Ирина Павловна! Это действительно одно из ранних, но мама его очень любила.

Муравьев поцеловал руку Певцовой.

— Вот видите, иногда и я могу делать людям приятное.

— Вы, княжна, просто во всем очаровательны! — сказал седой господин. Сняв пенсне и зацепив его за лацкан сюртука, подошел к Муравьеву. — Позвольте дорогой поэт, пожать вашу руку. Давно восхищаюсь вашими стихами. Я Трубецкой. Но не из князей, хотя и носитель исторической для России фамилии. И должен признаться, что гимназистом любил намекать девочкам, что я из тех Трубецких. Я драматический актер и режиссер местного театра. Несмотря на годы, любящий жизнь, родное искусство, особенно прелесть русского языка в литературе. Вам от всей души хочу пожелать чтобы как можно скорей на ваших плечах не было погон и вы могли жить в своих стихах, которые очаровательная мадемуазель Кокшарова перед вашим приходом читала нам с истинным мастерством актрисы.

Ужинали в столовой. Стол под голубой льняной скатертью, но сервировка сборная, как сборная и мебель.

Васса Родионовна, пригласив гостей к столу, рассаживая, сокрушенно извинялась, что на столе, конечно, все не так, как должно быть в доме Красногоровых.

Закуски были обильны и разнообразны, так же как и бутылки с винами.

Тему разговора за столом дал Красногоров, вернувшийся домой к самому ужину с массой всевозможных новостей, среди которых, по его мнению, одна была особенно важной, а главное, обнадеживающей сохранность Красноярска. Ставка верховного правителя, собрав на дальних подступах к Красноярску из отборных воинских частей крепкий кулак, намеревалась остудить наступательный пыл Красной Армии.

Но неожиданно для гостей оптимистический восторг мужа свела на нет Васса Родионовна.

— Вовочка, ты напрасно с такой наивной уверенностью говоришь о замыслах Ставки. Вспомни, сколько раз мы слышали о смелых замыслах наших генералов, которые, к сожалению, оказывались лопавшимися мыльными пузырями.

— Но, Вассушка, на фронт для наблюдения за выполнением задуманной операции отбыл сам начальник штаба Лебедев. Разве это одно не заставляет относиться с доверием и надеяться, что неудачи армии сменятся победами.

— Не смеши, Вовочка, не смеши. Подумаешь, важное событие: Лебедев поехал на фронт! Он должен быть там постоянно. Лебедев! Забыл, что говорил о нем Пепеляев. Он-то его знает лучше нас.

— Но ты сама недавно соглашалась, что Пепеляев не всегда прав в суждениях о генералах.

— Ну, перестань, Вовочка! Вообще не понимаю, зачем начал подобный разговор на нашем прощальном ужине.

Заверяю вас, дорогие друзья, что бы ни случилось на фронте, мы послезавтра Красноярск покидаем. Поэтому очень прошу не быть грустными, так как абсолютно уверена, что все мы снова скоро встретимся, конечно, за исключением Виктора Викторовича, обрекающего себя на путь к Голгофе.

Три дамы с различными выражениями на лицах уставились на Трубецкого. Все они были поклонницами его актерского дарования, а сказанное Вассой Родионовной было для них полной неожиданностью.

— Виктор Викторович! Господь с вами! — испуганно сказала пожилая дама, смотря на актера с таким выражением, будто не сомневалась, что он немедленно опровергнет слова хозяйки.

Но Трубецкой молчал, ел маринованные рыжики с таким спокойствием, будто речь шла не о нем, а о незнакомом человеке, судьба коего его не интересовала.

Васса Родионовна, изобразив на лице не то грусть, не то обиду, заговорила с большими паузами между словами, как бы желая этим придать им большую весомость.

— Нам с Вовочкой особенно тягостно расставаться с Трубецким. Он был для нас эталоном русского интеллигента, талантливым актером, который знакомил нас грешных с величием искусства, с перлами наших драматургов, отражающих в своих произведениях темные и светлые лики великой России. Величие которой теперь старается отнять от нас чернь, возомнившая себя способной заменить нас, именно нас, всяких промышленников, дававших до сих пор государству стимул прогресса.

Не буду скрывать, друзья, что мне грустно расставаться с нашим домом. Бросить наши лесопилки и пароходы. У меня, сами видите, не поднялась рука для уничтожения всего. Вы ведь знаете, что многие, покидая Красноярск и другие города, пускают красных петухов.

Уверена, что в нашем доме будут жить эти пролетарии, которые будут ненавидеть его бывших хозяев, убежавших из родной страны. Да, мы убегаем, ибо не хотим жить по безграмотной азбуке о свободной жизни, придуманной мастеровыми, да даже не ими, а теми интеллигентами, вышедшими из культурных слоев общества, но с сюсюканием угождающих пролетариям, помогающих на своей шее затягивать петлю.

Но пусть! Мне до всех приспешников большевиков просто нет никакого дела. С настоящей Россией я прощаюсь без слез, без малейшего сожаления. Уверена, что проживу без нее. Свет велик. В нем везде можно найти удобный для тебя уголок, тем более если есть для этого материальная возможность. А у нас она есть. Давайте выпьем за временную разлуку не с Россией, а друг с другом.

За предложенный тост гости выпили, но без видимого; удовольствия. Не все разделяли мысли, только что высказанные хозяйкой. Певцова с удивлением глядела на Вассу Родионовну.

Вошедшая горничная поставила на стол большое блюдо. На нем лежал зажаренный поросенок в шашечках золотистого цвета.

Васса Родионовна, оглядев жаркое, начала со знанием разрезать поросенка на ароматные куски и раскладывать по тарелкам гостей. На тарелку мужа она положила поросячью голову.

— Прямо не могу понять, почему у Вовочки это лакомый кусок.

Поросенок на время отвлек гостей от мыслей после тоста хозяйки. Все с удовольствием ели вкусное блюдо. Кое у кого даже мелькнула мысль, когда они вновь будут есть поросенка, так мастерски зажаренного кухаркой у Красногоровых.

Трубецкой постучал ножиком о край тарелки.

— Прошу, господа, налить бокалы.

Он встал, снял с носа, пенсне, зацепив его за лацкан сюртука.

— Дорогие Красногоровы! Я был счастлив дружить с вами в течение одиннадцати лет. Поэтому мне не только грустно, мне больно сознавать, что лишаюсь вашего общества, не смогу зайти к вам на ласковый огонек, согреть себя в вашем доме тем ласковым уютом, который Васса Родионовна умела создавать, порой даже не сознавая силу обаяния и тепла этого уюта.

Нужно ли доказывать, что у людей разные судьбы и разные дороги? И вот наши судьбы и дороги расходятся на окровавленной развилке гражданской войны.