Раны Армении - Хачатур Аветикович Абовян

твердо знал также, что если и приставлено к ним войско, то не такое, чтобы могло ему сопротивляться. Если он сломил самого Гасан-хана, кто же теперь мог устоять против него?

Война для него стала игрушкой.

Он не стал дожидаться утра, опасаясь, что с этими армянами поступят как и с другими – вырежут стариков и старух. Он взял с собою сотни две отборных всадников и выехал на равнину. Подоспел как раз в то время, когда они только что сделали привал, такая была неразбериха, что собака хозяина не узнавала, – переселенцы группами валились друг на друга, каждый был своим делом занят.

Враги сразу рассыпались, разбежались, да так, что ни одной души не осталось. Освобожденных армян не отпустили, а собрали в одно место, те, позабыв о своем горе, стали кричать прибывшим, чтоб захватили пушки и ружья и отогнали сарбазов, которых в количестве двух тысяч Гасан-хан оставил при пленниках, чтоб они потихоньку вели людей, – среди сарбазов большинство были тоже армяне.

Когда поднялся гром и крик, сарбазы подумали, что это – русские, побросали свои пушки и боеприпасы и бросились в ущелье.

Несколько ереванских пушкарей и сарбазов также попали им в руки – чего же больше? Разбойники и думать не могли теперь подступиться к Ани.

Кое-как скоротали ночь. Поутру божий свет озарил сердца армян. Им досталось столько пороху, ружей, пушек, что двинься на них хоть весь мир, им все равно урона бы не было.

Но как Агаси ни советовал, сколько ни говорил, сколько ни просил, – ничего не вышло: армяне ни за что не хотели возвращаться в проклятое место, и большинство опять повернулись лицом к Карсу.

Агаси очень желал, чтобы они хоть перешли на русскую землю, но и это не удалось: одни хотели переходить, другие – нет.

Пока они таким образом шумели, карсский паша собрал войско и пошел вернуть назад своих подданных. Надо сказать, что как карсский паша, гак и баязетский, любили армян, как родных детей.

Паша так и остолбенел, – сон наяву, да и только! Он уж думал, что ему и самому не выбраться живым из этих ущелий, но каково же было его удивленье: в тот самый миг, когда собирался он напасть на врага, люди с тысячи мест подняли руки, назвали его по имени и радостно к нему подбежали.

Как отец, увидевший воочию освобождение своих детей, он начал славить бога, припал лицом к земле. Но не успел и рта раскрыть, спросить, что же это за чудо совершилось, как поднесли к нему на руках Агаси, поставили перед ним, и тысячи уст воскликнули:

– Ему, ему принеси в жертву нас и детей наших, дорогой паша. Он наш освободитель, наш второй бог!

Благородный молодой человек, лицо которого тысячу раз меняло цвет от каждой сердечной боли, чьи глаза и щеки то краснели, то бледнели, чье сердце стало до того чувствительно, что стоило ему услыхать что-нибудь, как из глаз его текли рекою слезы и ланиты начинали пылать, – безмолвно воздел руки к небу и, не говоря ни слова, показал, что небеса послали ему эту силу и удачу, что это дело не его рук.

Благородный паша в первый раз в жизни так поцеловал лоб армянского парня, как целовал молитвенный свой камень. Он прижал его к груди, снова обхватил его голову руками, еще раз поцеловал и обещал всячески воздать ему за храбрость,, приглашая ехать с ним в Каре и остаться там, под его рукою.

Но Агаси упал к ногам паши, поблагодарил и сказал, что если бы и весь мир предложили ему, он не отказался бы от Ани, так как имеет намерение восстановить там жизнь.

Что могло быть для паши легче этого? Он только попросил, чтобы сейчас Агаси ехал с ним в Каре, обещая, при наступлении спокойствия, всецело исполнить его заветное желание; сказал, что даст людей, скота, товаров, сколько потребует, и что вдобавок и сам поможет.

С глазами полными слез вновь упал Агаси к ногам паши:

– Эта голова, – сказал он, – мне уже не нужна, эта грудь, тысячу раз сгоравшая в огне, эта рука, тысячу раз желавшая вонзить шашку в грудь мою н поразить сердце, – все, все в жертву тебе, наша! Либо убей меня гут же, либо исполни, что обещал, – чтобы увидел я заново восстановленной столицу моего народа и лишь потом сошел бы в землю!

– Неверный перс! – с тысячи мест воскликнули курдн-станцы. – Чго он говорит? Да он неуч безграмотный! Ему предлагают быть пашой, а он знай бренчит на своем сазе! Надо рассудок и веру потерять, чтоб идти в такое проклятое место и там поселяться! Настоящий перс, персидское отродье! Что хочешь с ним делан, – не спросит, какой петух чей, заладил свое: наш петух запел, наш петух запел!..

Радостные, с плясками, пошли карссцы обратно в свою землю. Ахая, утирая слезы, Агаси покинул Ани. Рядом с пашой слышал он тысячу лестных слов, всяких похвал, но словно оглох.

Тысячу раз оборачивался он по дор01е, и лишь когда видел крепостные стены Ани и его церкви, сердце его слегка успокаиваюсь. Он бил себя в грудь, вздыхал, горевал.

Как только поднялись на вершину, на перевал, и Ани должен был скрыться из виду, он уже не в силах был сдержать себя, ослабел и свалился с коня. Потом стал на колени, воздел руки к небу, вперил взор свой в Ани и воскликнул:

– Иль отыми у меня сердце, иль укажи мне путь,

О благий создатель небесный.

Иль душу мою вынь и возьми к себе,

Иль окажи мне с небес своих помощь!

Пока на плечах голова у меня,

Осыпай меня хоть ливнем огня, —

Охотно закончу земные дни,

Лить бы тело мое лежало в Ани.

Да ослепнут очи, если они

Не узрят больше твердынь Ани

Коль с горя умру, хоть кости одни,

Мой древний A ни земле сохрани!

О пусть сойдет душа моя в ад,

Мой родной Ани, моих предков сад, —

Коль камни твои мой прах приютят, —

Тогда бы в раю я не был рад

Проклятье, твой постигшее дом,

Пускай поглотит меня живьем.

Коль лоб покроет твой светлый прах, —

Чего мне тогда искать в небесах?

Святой Ерзынкаци, святой Ерзынкаци,

Если я в Ани не отстрою дворцы,