Свет иных дней - Стивен Бакстер

А кроме того, на софт-скрине по-прежнему светилось изображение – зачаровывающее, чужеродное, неотразимое. Червокамера во всех своих проявлениях изменила мир.

«Но все остальное, – думал Давид, – не идет ни в какое сравнение с этим – способностью техники делать видимым то, что казалось утраченным навсегда».

Еще хватит времени на жизнь, на разные трудные дела, на то, чтобы разобраться с непонятным будущим. Пока их манила к себе история. Давид взял джойстик, нажал на кнопку, и римские постройки испарились, будто снежинки под солнцем.

И снова быстрое мелькание. Очередное переселение – и новая женщина-пращур. Все те же характерные землянично-красные волосы и синие глаза, но римского носа тут не было и в помине.

Вокруг мелькающих на экране лиц Давид успевал заметить поля – небольшие, прямоугольные. Их вспахивали плугом, в плуг запрягали волов, а в худшие времена плуг тащили люди. Бревенчатые амбары, овцы и свиньи, коровы и козы. За квадратиками полей темнел земляной вал, превращавший территорию в укрепление. Но по мере углубления в прошлое земляные валы неожиданно сменились грубыми деревянными частоколами.

Бобби заметил:

– Мир становится проще.

– Верно. Как там об этом писал Фрэнсис Бэкон[55]? «Добрые деяния, произведенные основателями городов, создателями законов, отцами народов, истребителями тиранов и героями, живут недолго: в то время как труд Изобретателя, пусть не такой напыщенный и яркий, ощущается повсюду и длится вовеки». Примерно в это время идет Троянская война, и там бьются бронзовым оружием. Но бронза слишком хрупка, вот почему эта война тянулась двадцать лет, а жертв в ней было сравнительно немного. Отсчитывая годы в обратном порядке, мы забыли, как выплавлять железо, поэтому уже не можем убить друг дружку так же здорово, как раньше. Тяжкий и старательный труд на полях продолжался, и почти ничего не менялось от поколения к поколению. Одомашненные овцы и крупный рогатый скот выглядели более похожими на диких животных.

На рубеже ста пятидесяти поколений исчезли и бронзовые орудия труда и сменились каменными. Но обработанные каменными орудиями поля выглядели почти как прежде. Скорость исторических перемен замедлилась, и Давид увеличил быстроту просмотра. Двести, триста поколений ушли в прошлое, мелькающие лица сливались одно с другим, их медленно плавили годы, изнурительный труд и смешение генов.

«Но очень скоро все это потеряет значение, – подумал Давид. – Очень скоро, после Дня Полыни. В это зловещее утро вся терпеливая борьба, весь тяжкий труд, которому были отданы миллиарды коротких жизней, – все будет стерто с лица Земли. Все, чему мы научились, все, что мы построили, будет утрачено безвозвратно. Не останется, скорее всего, ни единого разумного существа, которое скорбело бы об этой утрате».

А временной тупик был близко, намного ближе той римской весны, которую наблюдали на экране Бобби и Давид. Осталось проиграть совсем немного записей на пластинке человеческой истории.

Вдруг эта мысль стала для Давида невыносимой. Он словно бы впервые в своем воображение сумел впитать реальность Полыни.

«Мы должны придумать, как ее оттолкнуть, – мучительно размышлял он. – Ради тех стариков, которые теперь смотрят на нас из будущего с помощью червокамер. Мы должны сделать так, чтобы их исчезнувшая жизнь не потеряла смысла».

И тут снова сменился пейзаж на экране.

Бобби сказал:

– Мы стали кочевниками. Где это мы?

Давид вывел на экран справочную панель.

– Северная Европа. Мы забыли, как обрабатывать землю. Деревни и поселки исчезли. Нет больше империй, нет больших городов. Люди теперь – всего лишь редкая порода зверей, и мы живем кочевыми группами и кланами в поселениях, которые стоят на одном месте от силы пару времен года.

Углубившись в прошлое на двенадцать тысячелетий, Давид остановил просмотр.

Ей, наверное, было лет пятнадцать, и на ее левой щеке красовалось круглое клеймо – грубоватая татуировка. Выглядела она по-звериному здоровой и держала ребенка, завернутого в шкуру какого-то животного. «Мой пракакой-то там дядюшка», – рассеянно подумал Давид, глядя, как юная мать гладит круглую щеку младенца. На ней были кожаные опорки, кожаные штаны и тяжелая накидка из плетеной рогожки. Прочая одежда была скроена из сшитых между собой лоскутков кожи. В опорки и под шапку была набита солома – видимо, для утепления.

Качая ребенка, она шла следом за группой людей – мужчин, женщин, малышей и подростков. Они пробирались по невысокому скалистому хребту, шагали легко, привычно. Таким шагом можно было одолеть долгое расстояние. Но многие взрослые держали наготове копья с кремневыми наконечниками – скорее всего, они больше опасались нападения диких зверей, чем угрозы со стороны других людей.

Молодая мать добралась до вершины горы. Давид и Бобби, словно бы сидя на плечах у своей дальней праматери, вместе с ней обозрели окрестности.

– … О господи! – вырвалось у Давида. – О господи!

Перед ними простиралась широкая и плоская равнина. Далеко впереди, видимо на севере, возвышались горы – темные и мрачные, подернутые слепяще-белыми пятнами ледников. Небо было хрустально-голубым, солнце стояло высоко.

Ни дымка, ни полей, ни изгородей. Все следы человеческой деятельности были стерты с лица этого холодного мира.

Но равнина не была пустой.

Как ковер, подумал Давид, движущийся ковер, сотканный из тел, напоминающих громадные валуны и покрытых длинной, свисающей до самой земли рыже-коричневой шерстью, похожей на шерсть мускусного быка. Они передвигались медленно, все время жевали траву. Громадное стадо состояло из отдельных, менее многочисленных групп. От ближнего края стада отделился малыш, неосторожно отбившийся от матери, и принялся рыть землю. Поджарый белошерстный волк начал подкрадываться к малышу. Мать детеныша бросилась на его защиту, сверкая бивнями. Волк пустился наутек.

– Мамонты, – прошептал Давид.

– Их тут не меньше десяти тысяч. А вон те кто такие? Вроде оленей кто-то? А там – верблюды, что ли? А… о боже, это, по-моему, саблезубый тигр.

– Львы, тигры, медведи, – сказал Давид. – Хочешь продолжить?

– Да. Да, давай продолжим.

Долина из времен ледникового периода исчезла, словно бы скрылась в тумане, и остались только человеческие лица. Они появлялись и исчезали, будто кто-то отрывал и выбрасывал листки календаря.

Давиду все еще казалось, что в лицах далеких предков осталось что-то знакомое. Круглолицые, удивительно юные ко времени родов, и у всех – синие глаза и землянично-красные волосы.

Но мир очень сильно изменился.