Возвращение принцессы - Марина Евгеньевна Мареева

за улицей. Нет, он этого не сделает, иначе они непременно разминутся в лабиринте этих узких ночных безлюдных улочек.

Дачная. Какое славное название, уютное, домашнее, летнее. Нина свернула на Дачную.

Стоп. Еще минуту назад она неслась к развилке, то и дело проваливаясь в глубокий снег, а теперь застыла как вкопанная.

Впереди, шагах в сорока от Нины, посреди этой недлинной, стиснутой с обеих сторон глухим высоким забором Дачной улицы, стоял человек. Он стоял неподвижно, руки висели вдоль тела плетьми, голова запрокинута к ночному небу.

Нина тоже зачем-то подняла голову. Ну, снег. Падает снег, легкие редкие хлопья. Она перевела взгляд на незнакомца. Он стоял к ней спиной. Голова непокрыта, он в джинсах и свитере, рукава закатаны до локтей. А на улице минус одиннадцать. Неужели это Проскурин? Нет, это было бы слишком в масть.

А что ты стоишь-то, дура, посреди дороги? Он сейчас обернется назад, увидит тебя, и пиши пропало. Нина метнулась к забору, прижалась к нему, спряталась за выступом чьих-то ворот.

Нет, незнакомец так и не оглянулся. Он медленно двинулся вперед, удаляясь от Нины, побрел, пошатываясь, по протоптанной в снегу тропинке. Теперь было ясно, что он пьян.

Нина шла за ним, прижимаясь к глухой темно-зеленой стене забора, сохраняя максимальную дистанцию, не спуская с незнакомца глаз. Она его узнала. Походка, фирменная походка. Да, он — во хмелю, его шатает из стороны в сторону, но этот легкий, кошачий, слегка разболтанный шаг ни с чьим другим не перепутать. Проскурин. Повезло тебе, Нина.

Он подошел к открытой калитке и остановился. И Нина остановилась. Она стояла возле забора, шагах в тридцати от Проскурина. Абсолютный риск. Он оглянется — и привет. Ну что же… Как карта ляжет.

Проскурин не оглянулся. Вошел в ворота, не закрыв калитки. Теперь нужно выждать. Фантастическое везение — он пьян, похоже, совсем невменяем, ему не до калитки, не до щеколды… Еще бы дверь в дом оставил открытой. А что ты тогда сделаешь — зайдешь?

Нина выждала минут пять. Достала камеру — «Никон», Игорь расщедрился. Надо быть во всеоружии, если идет такая пруха, такая удача, стоит расчехлить «Никон» заранее.

Еще минуты три… Теперь можно бесшумно подойти к открытой калитке. Проскурин, скорее всего, уже вошел в дом. Нагородили заборов, домовладельцы, частные собственники, ничего-то за ними не видно. А что тебе Игорь говорил? Не в дверь — так в окно… входит в профессию… Здесь-то все настежь — двери, ворота; здесь, похоже, темное, мутное, пьяное отчаяние, когда все — трын-трава. Повезло тебе, Нина.

Она зашла во двор и остановилась у калитки. Веранда освещена, во всех окнах — свет. Дверь неплотно прикрыта. Он, наверное, в доме.

Нина повернула голову и едва удержалась, чтобы не вскрикнуть.

Проскурин сидел на садовой скамейке, совсем рядом. Нет, он даже не сидел, он полулежал, безвольно, мешком распластавшись по этой скамье. Голова откинута назад, Нине виден только острый кадык, худая жилистая шея. Руки — плети, ноги — плети… Что с ним? Вот теперь Нине стало страшно.

Она выскочила из калитки, назад, на улицу Дачную… Хорошее название — Дачная. А туда, во двор, больше не хочется. Сейчас бы — к Петру, в машину, в Москву…

А работа? Иди работай. Это деньги. Иди.

И Нина, пересилив себя, снова подошла к калитке. По лезвию ходишь, Нина! «Никон» под курткой, куртка расстегнута…

Нина встала за сосной — так он ее не увидит. Вот если он поднимется со скамьи…

Но пока он сидит, откинув голову назад. Нина сняла крышку с объектива… Он сидит, а рядом стоит початая бутылка водки. Это слева… А справа — что-то темное, узкое, длинное, вроде палки…

Нина навела объектив. Мгла кромешная, мешают ветки, вряд ли что-то получится. А что ты вообще намерена увековечить? Тебе велено — в духе передвижников, сельпо, стеклотара, а ты снимаешь рядовую совковую посткризисную драму. Человеку худо, он спивается, заживо себя сжигает.

Проскурин резко выпрямился, и Нина, вздрогнув, интуитивно отпрянула назад. Потом вернулась на исходную позицию. Ничего, сосна ее закрывает. Только бы он сидел, не поднимался со скамьи!

Он и не поднялся. Бутылку не тронул. Он взял в руки это темное длинное нечто, не такое уж оно длинное, это…

Это ружье. Охотничье ружье со спиленным стволом, обрез.

Нина сделала снимок Еще один… Теперь все происходило словно помимо ее воли, она напряглась, сжалась, сгруппировалась, она превратилась в некий неодушевленный придаток к своему «Никону», в биомассу, разом утратившую способность мыслить, контролировать происходящее, принимать решения.

Решение только одно: снимать! Снимать, как он там, на скамье, неумело возится со своим обрезом, примеривает к нему руку и так и эдак… Сел прямо, снова ссутулился, повернулся вправо, потом — влево… Он ничего не видит, не слышит, к нему можно сейчас вплотную подойти — он не заметит.

Нина — придаток к своей камере, Проскурин — придаток к своему обрезу. У каждого из них своя цель, и каждый из них поглощен своей целью.

Все спрессовалось в секунды. Вот он нашел наконец оптимальную позу. Упер приклад в сведенные колени, уткнул ствол под нижнюю челюсть, обхватил одной рукой ложе, вторую руку поднес к спуску… Приблизил к нему сначала указательный палец, потом, верно, сообразив, что спуск — тугой, что у указательного пальца не хватит силы для того, чтобы нажать на него, он поменял указательный палец на большой…

И Нина снова надавила на кнопку.

Он попытался нажать на спуск, а она надавила на кнопку. Морок. Минутное помрачение.

Все очень быстро. Пара минут. Пара минут на то, чтобы продать себя на этой распродаже.

Но это — отключка, помешательство. Это только на пару минут.

Проскурин так и не нажал на спуск Он с силой отшвырнул обрез в сторону, в снег, к той самой сосне, ствол и ветви которой закрывали от него и калитку, и Нину. Встал со скамьи. Не глядя нашарил рукой бутылку, повернулся к веранде.

Нина уже стояла за калиткой, посреди ночной улицы. Она была совершенно мокрая, волосы прилипли ко лбу. Струйка пота медленно ползла по спине, скользила между лопатками — омерзительное ощущение.

Нина пошла прочь, на ходу зачехляя камеру, засовывая ее в сумку, потом сорвалась на бег. Гадость, какая гадость, но это было с ней, это только что было с ней, с Ниной, это она — не кто-нибудь, она уже умеет снимать на пленку чужую смерть.

Там сорвалось Осечка. А если бы этот пьяный безумец нажал