Высокое искусство - Корней Иванович Чуковский

Красным, дорогим

На коника посадила:

«Дивитесь, враги!»

И т. д.[331]

Конечно, в этом переводе есть две-три строки, к которым могут придраться педанты. Они могут указать переводчику, что украинское «поговір» – не «разговор», что в подлиннике любовники не завешивают шалью окна, что у Шевченко не говорится про коня, будто это был «не конь, а орел».

Со своей стороны, я мог бы прибавить, что мне очень не хватает тех внутренних рифм, которых не воспроизвел переводчик: «У кімнаті на кроваті». «Удовиця у мясниці».

Но все это – ничтожные мелочи по сравнению с теми драгоценными качествами оригинального текста, которые так хорошо удалось воспроизвести переводчику.

Я сейчас говорю не о ритмике, не о стиле, которые воссозданы им с удивительной точностью, а о том крепком единстве всех отдельных частей, которое делает это стихотворение живым организмом. Одна строфа естественно и свободно переходит в другую, чем достигается такая же песенность речи, какая свойственна подлиннику; нигде нет переводческой натуги, переводческого косноязычия, той шершавой и узловатой корявости, которая обычно присуща мнимо точным переводам буквалистов. И самая эта отсебятина:

А подрос, коня купила,

Не коня – орла! —

она до такой степени в духе подлинника, так гармонирует со всем его смыслом и стилем, что ее даже невозможно назвать отсебятиной. Я не говорю уже о том, с каким безукоризненным вкусом выдерживает Семынин фольклорный колорит украинского подлинника, почти не пользуясь украинской лексикой.

В «Кобзаре» Детиздата особенно выделяется фольклорным стилем своих переводов Елена Благинина. У нее тонкое чувство песенного народного стиля, большая версификационная находчивость, музыкальный слух:

Стоит явор над обрывом,

Над обрывом, над заливом,

Словно тот казак чубатый,

Что без тына и без хаты,

Без жены, без черноокой,

Поседеет одинокий.

Явор молвит: «Наклонюся,

В Днепр студеный окунуся».

Казак молвит: «Погуляю,

Может, любу повстречаю».

А лозина с калиною

Да калина с лозиною

На ветру легонько гнутся,

Словно девушки смеются —

Разубраны, расцвечёны,

С долей-счастьем обручёны,

Горькой думушки не знают,

Вьются-гнутся, распевают[332].

Так же темпераментны, живокровны и органически целостны сделанные Благининой переводы: «Ой, гоп, не пила», «Заплакала кукушечка», «Я в орешничек ходила», «И богата я, и красива я», «Как на зореньке да ранёшенько».

В подлиннике эта последняя песня является одним из высших достижений шевченковской лирики. Написана она, как мы только что видели, тягучим, рыдающим ритмом украинских дум. Девушка выходит тайком на дорогу встретить молодого чумака, возвращающегося вместе с товарищами из дальнего Крыма, и узнает, что он умер в пути. Вся сила этой песни в ее лаконизме, в предельной простоте ее стиля, не допускающего ни единой метафоры, ни единого словесного орнамента. Песня подчинена строгому фольклорному канону, в ней каждый эпитет, каждый ритмический ход узаконены стародавней традицией, и не воспроизвести этой канонической ритмики, этого традиционного стиля – значит не воспроизвести ничего, ибо здесь вся красота этой песни.

С искусством великого мастера поэт внезапно нарушает фольклорный канон и дает в последней строке не ту песенную концовку, которую ждешь от него, а простой безыскусный вопль страдающей женщины:

А я так його любила!

Это единственная во всей песне строка, где женщина говорит о своих чувствах к умершему: в предыдущих строках эти чувства угадывались благодаря скорбному рыдальному ритму. Тут они прорвались наконец. И вся сила этой строки именно в том, что она – одна. Но, конечно, и Соболев и Белоусов нащелкали вместо одной строки целых четыре:

У Белоусова получилось такое:

И оставили могилу

В степи сиротою. (!)

А я его так любила

Сердцем (!) и душою[333]. (!)

Этот пустопорожний куплет взамен одной насыщенной чувством строки – выразительный образец тех дилетантских переводов Шевченко, которые изготовляли в таком изобилии поэты-кустари былых эпох.

Зрелым мастером фольклорного стиля подошел к переводу Александр Твардовский. То народное, некрасовское, что есть в его незабвенной «Муравии», очень пригодилось ему при передаче шевченковских ритмов. В его отличном переводе «Совы» строго выдержаны каноны народно-песенной речи:

Змея хату подпалила,

Детям каши наварила,

Лапти новые сплела,

Малым детушкам дала…

Гуси-лебеди летели,

Опустились, посидели,

Полетели через дол.

На кургане – орел.

На кургане середь ночи

Он клюет казачьи очи[334].

Такой перевод и сравнить невозможно ни с одним переводом Шевченко, сделанным в прошлое время.

Обаяние творчества Шевченко так велико, что ему поддаются даже самые, казалось бы, далекие от его стиля поэты. Борис Пастернак дал вдохновенный перевод его «Марии», свидетельствующий о страстном увлечении поэзией подлинника. Металлом зазвучали у него эти патетические ямбы Шевченко:

А после смерти чернецы

Тебя одели в багряницу

И золоченые венцы

Тебе дарили, как царице.

Прибили и твою к кресту

Поруганную простоту

И оплевали, и растлили,

А ты, как золото в горниле,

Такой же чистой, как была,

В душе невольничьей взошла[335].

Если выхватить из этого перевода какую-нибудь отдельную строку и сравнить с соответствующей строкой шевченковского текста, может оказаться, что между ними нет и отдаленного сходства, но в том-то и заключается драгоценная особенность таких переводов, что в них не отдельные строки, а вся совокупность строк являет собой наиточнейшее воспроизведение подлинника.

Если переведенный отрывок вы сопоставите с подлинником, вы увидите, что хотя фразеология в нем совершенно иная, хотя и слова зачастую не те, но все же здесь нет ни одной отсебятины. Каждый образ, каждую мысль поэта Борис Пастернак воспроизвел с самой добросовестной тщательностью, но при этом он воспроизвел и дикцию этих стихов, о чем переводчики предыдущей эпохи считали излишним заботиться. И конечно, такие вдохновенные переводы гораздо точнее тех, потому что наряду со смыслом оригинала они передают и красоту его дикции.

Нетрудно было бы перевести весь этот отрывок буквально слово в слово, строка в строку, но тогда исчезла бы раньше всего та свободная речевая текучесть, без которой поэзия Шевченко превратилась бы в прозу.

Именно этой речевой текучестью хорош темпераментный перевод поэмы «Невольник» («Слепой»), сделанный Николаем Асеевым. Больше