Свора девчонок - Кирстен Фукс

Со своими собственными глазами я бы туда никогда не зашла. Кто боится, осматриваться не пойдет. Стучащее привидение оказалось простой деревянной колотушкой. Нечисть – веревкой. Предание – ветром.

Юрек пошел дальше к опушке леса. Вернувшись, он не описывал мне все так подробно, дерево за деревом, но я исходила из того, что лес все еще такой, каким я его знала. Подводный лес, углевыжиг, пешая тропа, старая тропа лесника, питомник, глубокие кратеры. Полная палитра зеленого. Лесные шорохи и звук собственных шагов.

Юрек почувствовал запах задолго до того, как дошел до места. Огонь явно сожрал что-то трудно перевариваемое.

Пахло лаком, холодным камнем и немного – дождем.

Ближние деревья с одной стороны стали светло-серыми от пепла. Чуть дальше время остановилось. Там все было на оттенок светлее. Как будто плохо отретушировано.

На месте, где был туннель, в зелени леса светилась ярко-коричневая свежая земля. Крыша из корней сгорела, дерево упало на крону другого дерева, яму и вход засыпало. Лес сполз в кратер, который мы называли ямой. Ямой перед нашим туннелем, где мы сидели вместе еще три дня назад.

Через пару лет этот кратер будет выглядеть так же, как все остальные заросшие кратеры в лесу.

Мне от новости, которую Юрек принес из леса, стало физически больно. Как будто вместе с туннелем во мне тоже что-то засы́пало. Я никогда не смогу туда вернуться.

Оказаться рядом – да.

Сверху – да.

Но не внутри. Потому что никакого «внутри» больше нет.

Я вздыхала и вздыхала.

Бея новость об обвале туннеля спокойно приняла к сведению.

– Значит, ты никогда не узнаешь, кто там лежал.

– Узнаю! – сказала я.

У Матео отвисла челюсть.

– Обвалился? – переспросил он. – Как это? Там же все каменное было, разве не так?

Я закрыла глаза и попыталась направить мысли в засыпанную пещеру.

И тут же услышала голос Юрека:

– Судя по всему, большой корень сгорел, и потом все начало осыпаться. И… – он издал звук, типа иллюстрирующий то, что там происходило, – …яму засыпало.

Мои мысли цеплялись одна за другую. Если Стонущая мать развела там огонь, смогла ли она выбраться из туннеля? Как она вообще туда попала? Бывала ли она там раньше? Наверняка. Может, это было много лет назад. Но кто тогда разрушил стену? Вероятно, она. Значит, она должна была прийти в туннель, после того как его покинули девчонки. Она хотела спалить то, что было там внизу, потому что это она проломила череп тому мужчине. Предположим, это сделала она. Тогда и хорошо, если ее там засыпало. Живой или мертвой. Да нет же! Конечно, нет! Нужно вызвать полицию. Если старушка задыхается там в какой-нибудь полости, я не могу здесь спокойно сидеть. Но остальные тоже будут виноваты! Юрек, Матео. И Бея. Они же должны это понимать! Или все-таки нет?

Как быстро задыхается человек? Стонущая мать ушла из дома еще утром. Сейчас девять. Если она хотела избавиться там от следов, то, может, это она позаботилась о том, чтобы Иветта отравилась? А что, если она и Чероки отравила? Может, нам не стоило все время есть просроченные продукты? Но другие-то не отравились…

В голове у меня роились всё более дикие мысли. Это ведь не может быть моей жизнью! Неужели это я в объятиях парня, а моя голова забита мыслями о безумной восьмидесятилетней старухе? Сколько ей лет на самом деле? Почему она такая бодрая? Ей же пришлось слезть по нашей самодельной лестнице, которая наверняка тоже сгорела. Это показалось мне большой потерей, хотя Фрайгунда в любой момент может сделать еще одну такую лестницу. И я теперь тоже…

– А ты что думаешь, Шарлотта? – спросил Матео. Его львиное лицо было совершенно серьезно.

– Что? Я не слушала. Я задумалась.

– Я предлагаю сходить туда еще раз завтра.

– Мы должны вызвать полицию, – сказала я. – Вдруг старуха осталась там, внизу.

Другие посчитали, что это слишком. То, что старуха разожгла огонь и что-то спалила, не означает, что она сама в туннеле.

Да, вроде все так. Но я чувствовала, что права.

Мне все еще было странно жить с парнями. До сих пор я жила только с родителями. А последние недели – с девчонками.

Единственное существо мужского пола, которое я немножко знала, был мой отец. Он сморкался в бумажный носовой платок ровно один раз. После этого платок заканчивался. Когда он по утрам подрезал бороду, скошенные колосья были повсюду, в том числе в моем стаканчике для чистки зубов. От них все ужасно чесалось.

То, что моя мать живет с человеком, чьи волоски при бритье приземляются в стаканчики для чистки зубов, я могла объяснить себе только тем, что когда-то мой отец волновал ее так же, как меня сейчас Юрек. Иначе моя мать могла бы жить со своей подругой Утой. Они вместе смеются и ходят на танцы. У Уты ужасный муж. Вечно все лучше всех знает, рыгает и пердит, да еще и говорит при этом: «Осторожно, газы!» Его только жена и может выносить. Но ведь и этот человек, наверное, когда-то был молодым.

Каким будет Юрек, когда перестанет быть мальчиком? И какой стану я, когда перестану быть девочкой?

Больше всего в этих парнях меня сбивало с толку то, что они практически не спорили и не ссорились. Ну понятно, они друзья. Мы-то с девчонками познакомились только в лагере: встреться мы в школе, дружить бы не стали.

В общем, во мне было и то, и другое: я скучала по девчонкам, и мне нравились парни. Я скучала по лесу и привыкла к саду.

Вечера в нем были совсем другими, не похожими на те, что в лесу. Здесь отовсюду доносились звуки прилежной работы. Вокруг убирали, подстригали, поливали, строили, разжигали гриль, пололи. Природа в саду была благовоспитанная. Вроде тех, кто, прежде чем войти, стучит в дверь и, войдя, вытирает ноги. Настоящая же природа лезет в любую открытую дверь, обуви не носит, ни с чем не считается, а только все время растет – вперед, вниз, вверх, внутрь.

Лес даже в меня пророс.

– Может, снаружи поедим? – предложил Оле. – На свежем воздухе всегда вкуснее.

Бея попросила, чтобы я принесла ей тарелку, и осталась сидеть на пороге, где и провела весь день.

Значит, мне снова придется разговаривать с парнями одной.

Узнав, что утром приходил Ганс, они рассмеялись.

– Тот еще фрукт, да? – просиял Оле.

Юрек спросил:

– Он тебе рассказывал свой трип? Тот, в котором ночью к нему стучится рука, а потом ему приходится идти вместе с генеральшей и двумя братьями. Они приводят его к шоколадному танку, который нужно подтолкнуть, чтобы завести. А потом начинается война маленьких деревянных солдатиков.

Оле засмеялся:

– Да, или тот, в котором он наклоняется над ванной и у него из лица сыплется чечевица. Он смотрит в зеркало – вместо глаз у него вареные яйца. Ганс их вынимает и съедает. А потом может смотреть на себя изнутри.