Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - Татьяна Бобровникова

В 137 году до н. э. в Испанию прибыл новый консул, Гостилий Манцин. Этот злополучный вождь навеки запятнал свое имя клеймом несмываемого позора. Имея 20 тысяч человек, он дал себя запереть в ущелье врагу, насчитывающему всего 8 тысяч! В результате Манцин подписал позорный договор, по которому капитулировал и фактически отказывался от этой части Испании. Мир вызвал бурю возмущения. Рим отказался его ратифицировать. В Испании сменилось еще несколько вождей, но одно из двух — или вожди эти были плохи, или Помпей завел войну в такой тупик, что оттуда не было выхода. Положение становилось все хуже и хуже.

Терпение квиритов лопнуло. Они чувствовали себя так, будто их осыпали пощечинами. Они буквально задыхались от гнева и возмущения. Они знали, что у них есть средство разом покончить с унижением и позором. Но они откладывали его на крайний случай. Крайний случай настал. И римляне прибегли к этому средству.

Осенью 135 года до н. э. Публий Сципион отправился на Марсово поле, чтобы проголосовать за своего племянника Квинта Фабия, который баллотировался в квесторы. Но едва он появился на избирательных мостках, народ немедленно выбрал его консулом, объявив, что он должен ехать в Испанию и кончать Нумантинскую войну (Val. Max., VIII, 15, 4). История повторилась. Казалось, время пошло вспять. Опять, как 13 лет тому назад во время Пунической войны, народ выбрал его, даже не спросясь его желания, поправ все законы и обычаи[142]. И опять, как и тогда, народ не слушал сенаторов и бурно требовал, чтобы Сципиону дали провинцией Испанию немедля, без жеребьевки. И снова все были глубоко убеждены, «что он один сможет покорить нумантинцев» (Арр. Hiber., 84).

Неожиданное избрание обрушилось на Сципиона как снег на голову. Оно ломало все его планы, вырывало надолго из привычной жизни, навлекало на него тысячи хлопот, а главное, заставляло его ехать в дикую страну на опаснейшую войну с неодолимым врагом. Все произошло так быстро, что он едва успел опомниться. Но надо было действовать. Столь странно избранный консул созвал сенат и попросил, как требует обычай, денег и войска. И тут его подстерегала новая неожиданность, пожалуй, не уступавшая той, которая только что вознесла его на высшую должность. Ответ отцов был поистине ошеломляющим. Они заявили, что запрещают консулу проводить военный набор в Италии — довольно и тех войск, что стоят в Испании, — и, кроме того, они сейчас не могут дать ему ни одного асса (Plut. Reg. et imper. apophegm. Scipio min., 15).

Чем вызван был этот странный, невозможный, оскорбительный ответ? Как могли сенаторы отказать в деньгах и воинах лучшему полководцу Республики, к которому воззвал народ в самый опасный час? Или, быть может, отцы негодовали, видя, что законы попраны, и инстинктивно пытались помешать слишком большому усилению одного человека? Но, в таком случае, их образ действия был совершенно неудачен, просто нелеп. Возвышению Сципиона они помешать были не в силах, зато мешали ему завершить войну и делали все, чтобы поставить ему палки в колеса. А что такое война в Испании, они знали хорошо — ведь почти все они там побывали. Они добились только того, что в глазах народа Сципион предстал в ореоле героя, а на них легло черное подозрение в зависти.

Сципион не стал спорить — он знал, что это бесполезно. Он ответил гордо и спокойно, что ему не нужны их деньги: у него есть средства, а главное, есть друзья, которые не покинут его в беде. Но он горько упрекнул их за то, что они не дают ему армии и заставляют вести войну с никуда не годным войском. Сказав это, консул покинул сенат (ibid.).

Публий попал в прямом смысле слова в отчаянное положение. Испанская война была не из тех, к которым можно было отнестись легкомысленно. Он это знал. Теперь же оказалось, что он еще должен был вести ее на собственные средства. В сенате он гордо заявил, что ему не жаль своих денег. Это-то, конечно, было правдой. Вряд ли существовала на свете хотя бы одна вещь, которую он жалел бы менее чем деньги. В этом отношении он остался таким же, каким был в юности. Нет, денег он не жалел. Но именно поэтому у него их никогда не было. «Сципион Младший, — пишет Плутарх, — за 54[143] года жизни ничего не купил, ничего не продал и ничего не накопил в доме» (ibid., 1). Это утверждение не совсем верно. Продавать-то он продавал, например, после смерти отца, чтобы выплатить приданое мачехе. Но никакими спекуляциями, никакой коммерцией он, конечно, не занимался. Разумеется, и сейчас он продал все, что можно. Но этого — увы! — было слишком мало.

Как ни ужасно было его положение, он не обсуждал даже возможности уклониться от поручения, данного ему римским народом. То был его долг. Была у него еще особая причина, не позволявшая отказываться от командования. Война в Испании была столь мучительна, столь сурова, сопряжена с такими трудностями, что дрогнули даже некоторые из римлян — народа, всегда славившегося необыкновенной гордостью, железным терпением и феноменальным упрямством. Теперь же кое-кто, видимо, внутренне был готов отказаться от Испании. В 151 году до н. э. молодые люди под разными предлогами стали уклоняться от военного набора, не желая ехать в Иберию. Помпей и Манцин готовы были капитулировать. Тиберий Гракх, будущий реформатор, подписал за консула позорный мир, значит, готов был смириться с поражением. Так рассуждали многие. Но не Сципион.

Его гордая душа римлянина возмущалась против этого. Одна мысль о том, чтобы смириться перед испанцами, казалась ему верхом унижения, от которого его бросало в краску. В 151 году, когда все колебались, он голосовал за войну. Когда он увидел, что война становится опасной и молодежь робеет, он бросил все свои дела, отказался от поездки в Македонию, куда уже собрался, и поехал в эту суровую страну. Когда Манцин заключил мир, именно Сципион настоял на его расторжении. И вот теперь, когда все было на краю гибели, именно его назначили полководцем для этой войны. Мог ли он отказаться? Нет. И он принял вызов.

Итак, денег у него не было. Но, бедный деньгами, он всегда был богат любовью друзей, за которых так уверенно, так гордо поручился в сенате. Сам он готов был сразу, легко, с улыбкой отдать другу последнее. Он не допускал и мысли, что они окажутся менее благородны. С ранней юности мы видим его окруженным друзьями. Более того. Мы не можем указать никого другого из римлян, кто был бы настолько любим, как этот человек. С самых первых шагов, когда он, еще мальчишкой, служил под началом отца, которого войско люто ненавидело, даже тогда это же самое войско его обожало. Когда же консулом он приехал под Карфаген, он привез с собой не двух-трех друзей, как другие, — нет, за ним из любви следовал целый флот! И все-таки мы никогда бы не узнали, как велика была сила этой всеобщей любви, если бы не Нумантинская кампания.

Никто не покинул его. Ему помогали, кто чем мог. Достаточно сказать, что на средства друзей он смог 15 месяцев вести войну и платить жалованье войску. Но друзья предоставили в его распоряжение не только свое имущество, но и свои жизни. Они все поехали с ним под Нуманцию. Вместе с клиентами Сципиона, которые также не покинули своего патрона, их набралось около 500. Консул сформировал из них особое войско, которое назвал «отряд друзей» (Арр. Hiber., 84). Даже поэт Люцилий записался в этот отряд. Старый Полибий приехал из Греции, чтобы сопровождать своего названого сына. Не только отдельные люди — целые страны и города помогали Сципиону. Царь Аттал Пергамский и Антиох, которых он недавно посетил во время своего путешествия на Восток, прислали ему дары для ведения войны (Liv., epit., 57; Cic. Pro reg. Deiot., 19).