Бегуны - Ольга Токарчук

Не стану описывать каждый день этого круиза, пересказывать каждую лекцию — впрочем, возможно, Карен когда-нибудь их и опубликует. Корабль плывет, каждый вечер на палубе устраиваются танцы, пассажиры лениво беседуют друг с другом, держа в одной руке рюмку, а другой облокотившись о перила, или просто вглядываются в ночное море, в холодную кристальную тьму, время от времени освещаемую огоньками больших пароходов — тех, что рассчитаны на тысячи пассажиров и каждый день пристают в новом порту.

Упомяну лишь одну лекцию, мою любимую. Идея принадлежала Карен. Это она предложила рассказать о тех богах, которых не найдешь на страницах известных и популярных книг, тех, о которых умолчал Гомер и которых затем игнорировал Овидий, которые не прославились скандалами и любовными интригами, недостаточно страшных, недостаточно хитрых, недостаточно загадочных, известных лишь по осколкам скал, по упоминаниям, каталогам исчезнувших библиотек. Но благодаря этому они сохранили то, что те прославленные — утратили навеки: божественную изменчивость и неуловимость, текучесть формы, туманность генеалогии. Эти боги являлись из тени, из аморфности, а после их вновь окутывал мрак. Как, например, Кайрос, который всегда действует в точке пересечения человеческого линейного времени и божественного — циклического. А также в точке пересечения места и времени, в момент, который открывается на краткий миг, чтобы вместить в себя эту единственную и неповторимую возможность. Это точка, в которой прямая, идущая из ниоткуда в никуда, на мгновение соприкасается с окружностью.

Профессор вошел бодрым шагом, остановился, переступая с ноги на ногу и посапывая, у кафедры — которой служил принесенный сюда из ресторана столик — и извлек из-под мышки узелок. Карен знала его фокусы. Полотенце это профессор только что взял в их ванной. Он был уверен: как только примется его разворачивать, в зале воцарится тишина, а шеи тех, что сидят в последнем ряду, потянутся вперед. Люди все равно что дети. Под полотенцем был красный шарф Карен, а дальше сверкало что-то белое — кусок мрамора. На вид — обломок скалы. Напряжение в зале росло, а профессор, понимая, насколько заинтригованы слушатели, наслаждался — криво усмехаясь, он все делал нарочито медленно, словно в кино. Наконец он поднял этот фрагмент светлой плиты почти на уровень глаз, протянул руку вперед, подражая Гамлету, и начал:

Откуда приехал скульптор, твой творец?

Из Сикиона.

Скажи его имя.

Лисипп.

А ты кто?

Я Кайрос. Бегу впереди всех и всех обгоняю.

Почему ты бежишь на цыпочках?

Потому что я всегда спешу.

У тебя крылья даже на ступнях?

Я же быстрее ветра.

Почему ты так сильно сжимаешь бритву правой рукой?

Чтобы предупредить людей, что я острее бритвы.

Почему прядь твоих волос падает спереди, на лицо?

Чтобы каждый, кто встречается на моем пути, мог схватить ее.

А сзади почему ты лысый?

Кого я перелечу, тот меня не поймает, каким бы сильным ни было его желание.

А почему скульптор сотворил тебя?

Чтобы напоминать людям обо мне, паломник. Я вечное напоминание для всех.

Он начал лекцию с этой красивой эпиграммы Посидиппа[151], которую, вообще-то, следует использовать как эпитафию. Подошел к первому ряду и передал доказательство существования бога публике. Девушка с презрительно надутыми губками взяла рельеф преувеличенно осторожно, от волнения слегка высунув язык. Передала его дальше, профессор молча дожидался, пока миниатюрное божество пройдет половину пути, а затем невозмутимо произнес:

— Пожалуйста, не беспокойтесь, это гипсовая копия из музейной лавочки.

Карен услышала, как слушатели тихонько засмеялись, задвигались, кто-то скрипнул стулом — явный признак, что напряжение спало. Хорошее начало. Наверное, у профессора сегодня удачный день.

Она тихонько вышла на палубу и закурила, глядя на приближающийся остров Родос, большие паромы, пляжи, в это время года еще почти безлюдные, и город, который поднимался по крутому склону к ослепительному солнцу подобно колонии насекомых. На Карен вдруг неведомо откуда снизошел покой, и она стояла, словно окутанная им.

Она видела берега острова и его гроты. Галереи и нефы, выдолбленные в скалах водой, напоминали ей диковинные храмы. Какая-то сила усердно возводила их для себя на протяжении миллионов лет — очевидно, та же, что подгоняла теперь их маленький кораблик, покачивала его. Густая прозрачная мощь, у которой и на суше имеются мастерские.

Вот прообраз костелов, стройных колоколен и катакомб, думала Карен. Эти ровными слоями выложенные на берегу скалы, идеально округлые, обтесанные веками камни, песчинки, овалы пещер. Жилы гранита в песчанике, их асимметричный интригующий узор, ритмичная линия берега острова, оттенки песка на пляжах. Монументальные постройки и мелкие украшения. Что же тогда такое эти маленькие веревочки домов, нанизанные на линию побережья, эти маленькие порты, кораблики, эти человеческие лавочки, где самонадеянно распродаются старые идеи — в упрошенном виде, в миниатюре?

Теперь ей вспомнился водный грот, который они когда-то видели на Адриатике. Грот Посейдона, куда через отверстие в своде раз в день падал солнечный луч. Она помнила собственное потрясение при виде острого, словно игла, столба света, пронзавшего зеленую воду и на мгновение открывавшего песчаное дно. В следующий момент солнце чуть сдвинулось, и все погасло.

Сигарета с шипением исчезла в огромной пасти моря.

Он спал на боку, подложив под щеку ладонь и приоткрыв рот. Штанина подвернулась, открыв серый хлопчатобумажный носок. Карен осторожно присела рядом, обняла его за пояс и поцеловала спину в вязаной жилетке. Ей пришло в голову, что, когда мужа не станет, ей придется задержаться на этом свете — хотя бы ради того, чтобы привести в порядок бумаги и позаботиться о продолжателях их дела. Она соберет его записи, обработает и, наверное, издаст. Договорится с издательствами — несколько его книг уже стали учебниками. На самом деле она вполне могла бы продолжить курс его лекций — впрочем, неизвестно, предложат ли ей это в университете. Вот что она точно хотела бы унаследовать — так это плавучий Посейдонов семинар (если, опять-таки ее пригласят). Она, пожалуй, кое-что добавила бы от себя, и немало. Карен подумала, что мы не умеем стареть — нас этому не учат. В молодости кажется, что эта болезнь нас минует. Стареют другие люди, а мы, по каким-то неведомым причинам, останемся молодыми. К старикам мы относимся, словно они сами виноваты в том, что с ними произошло, — словно они сами довели себя до такого состояния, подобно диабетикам или склеротикам. А ведь этой болезнью — старением — заболевают даже праведники. И, когда она уже совсем засыпала, Карен пришло в голову, что ее спина останется незащищенной. Кто прижмет ее к себе?