Земля воды - Грэм Свифт

Но Мэри неинтересно. Лицо у нее белое и холодное. Глаза зажмурены. Ей дела нет до историй. Она не любопытна.

Ветряк-убежище, ветряк-укрытие. Разве могут нас спасти его разрушенные стены? Разве нас утешат деревянные объятия?

Но мы лежали в ветряке, тем золотым летним вечером, как будто в последнем на земле убежище. Потому что именно так я и думал, невзирая на пшеничные поля, и маки, и васильково-голубые небеса: скоро все кончится.

«И люди все садятся в машины, сэр, и выезжают на улицы. Им кажется, они могут уехать куда-нибудь в безопасное место. Им так кажется, хотя их и предупредили, что это бессмысленно. Родители заталкивают нас с сестренкой в машину. У них и мысли нет насчет еды, одежды, ничего такого. Потом мы выезжаем на шоссе, а оно сплошь забито машинами. И люди сигналят, кричат, визжат. И мне приходит в голову, что вот так оно все и кончится – мы все умрем в огромной автомобильной пробке…»

«…а мне снится, что, когда передают предупреждение, я далеко-далеко ото всех, кого я знаю. И я должен до них добраться. Я просто хочу увидеть их еще раз, прежде чем… Но…»

«…они объявляют об этом по телику. Ну, знаете, у вас четыре минуты… Но такое впечатление, будто никто не обращает внимания. Никто и ухом не ведет. Отец храпит себе в кресле. Я кричу. А маму больше всего беспокоит, почему не показывают „Перекрестки"…»

«…дома сперва раскаляются докрасна, потом добела, и люди тоже докрасна и добела…»

(«Как же ты это увидишь – ты ведь уже умрешь. Глупый».)

«…и мой маленький братик, он корчится на полу, весь обугленный, и я знаю, что надо его добить…»

«Таблетки, сэр, яд. Мы садимся в кружок и глотаем их все вместе…»

«…и никто не хочет первым выходить из убежища…»

«И, так смешно, мне снится, что я – единственная, кто выжил. И даже ни одной царапины. А кругом один этот пепел. И я хожу кругом и думаю, ведь так же не может быть, ведь так не бывает…»

Но все истории когда-то были явью. И все исторические события, битвы и костюмные драмы когда-то произошли на самом деле. Все истории были когда-то просто чувством внутри. И у меня сейчас такое чувство, Прайс, – нет, пить я больше не хочу. Может, лучше двинем отсюда? И у тебя такое чувство. По поводу Ничто. И у Мэри, у нее уж точно было это чувство, в тот августовский вечер…

В один прекрасный день, Прайс, как-нибудь, в далеком будущем, ты скажешь: был у нас однажды такой учитель, историк, который нам давал совершенно сумасшедшие уроки, а жена у него… Иные реальности ждать себя не заставят.

Но когда до конца останется всего ничего, реальности больше не будет, одни истории. Вот и все, что нам останется тогда, – истории. И мы усядемся кружком, в этом чертовом убежище, и станем рассказывать истории, как бедная Шахерезада, надеясь, что это никогда…

Свернувшись калачиком внутри ветряка. Шепотки. Сквознячки. Ветер сходит на нет; тополя отращивают тени. Едва ощутимые спазмы – весьма ощутимые спазмы – у Мэри внутри. И Мэри говорит в конце концов, потому что не сработало, ничего не вышло: «Придется идти к Марте Клей».

Итак, дети мои, поскольку волшебные сказки не всегда бывают милыми и уютными (загляните еще разок в братьев Гримм) и поскольку сказка без нее все равно что не сказка, позвольте рассказать вам

По имени Марта Клей. Которая доводилась женой Биллу Клею (по крайней мере, принято было так считать). Которая жила в хибаре Билла Клея на дальней стороне топи Уош Фен. Которая делала снадобья и предсказания (или, по крайней мере, принято было так считать). А кроме того, помогала избавиться от нечаянных плодов любви…

Но сначала, прежде чем я перейду к Марте Клей, позвольте рассказать вам о наших фенлендских гусях…

Под коими я имею в виду отнюдь не пернатую, клювоголовую и лапчатую разновидность. Не черношеих «канадцев». Не серокрылых, краснолапых или белогрудых, что прилетают к нам из Арктики, ведомые зовом ничуть не менее таинственным, чем тот, что движет их водным сотоварищем по музе дальних странствий, Anguilla anguilla. Не гомонящие, гогочущие V-образные стаи, которые с незапамятных времен облюбовали Фены и подарили фенменам древний знак доброй воли – расщепленное гусиное перышко. Нет. В августовский вечер 1943 года никаких таких гусей вокруг не наблюдалось, потому что гуси прилетают зимой. Но в 1943 году у нас вывелась своя собственная порода гусей. И тоже шумных, и тоже летающих клином вдоль по привычным воздушным путям на тот берег Северного моря; сделанных из алюминия и стали, деревянных распорок и плексигласа; и овладевших хитрым трюком откладывать сильновзрывчатые и зажигательные яйца прямо в воздухе.

Они как раз вставали на крыло, эти грохочущие птичьи стаи, оставляя позади разбросанные там и сям дневные логова (потому что птицы они были ночные) и зависая, ну совсем как гуси, черными шустрыми силуэтами на фоне закатного огненного шоу – покуда мы с Мэри (Мэри – бледная, с закушенной губой, задыхающаяся через каждые два шага) пробирались с Хоквелл Лоуда на топь Уош Фен. Но мы едва обращали на них внимание, нам было о чем подумать, а кроме того, мы настолько привыкли к их монотонному, пульсирующему гулу по вечерам, что воспринимали их едва ли не как явление природы, едва ли не как настоящих гусей. Пока мы с Мэри шли к хижине Марты Клей, они отправлялись в полет, взяв курс на Гамбург, Нюрнберг и Берлин. И у каждого из наших бравых пилотов, штурманов, пулеметчиков и бомбардиров было сердце, и каждый сосал когда-то материнскую грудь, и у граждан этих обреченных городов тоже были сердца, и они тоже были вскормлены материнским молоком.

Наши руки не для скуки, мы руками можем все. В 1793-м апокалипсис пришел в Париж (всего-то навсего несколько тысяч голов); в 1917-м – в болота Фландрии. Но в августе 1943-го (да-да, сухой язык исторических источников гласит, что, несмотря на грандиозные масштабы того, предшествующего кровопролития, Первая мировая унесла много меньше человеческих жизней, чем Вторая, а гражданских лиц там погибло всего ничего), он градом детонирующих при падении гусиных яиц обрушился на Гамбург, Нюрнберг и Берлин…

Но обо всем об этом у нас даже и мысли не было (собственных проблем по горло) в тот августовский вечер.

Любовь. Ль-любовь. Ли-ль-любовь. Она и вправду – оберег от зла? Сможет ли она во веки вечные поддерживать связь между причиной и следствием?

Помочь тем полным дурных предчувствий гражданам Гамбурга и Берлина, которые обнимают сейчас своих любимых и шепчут ласковые слова в ненадежных подвалах и наскоро отрытых на задних дворах бомбоубежищах? В состоянии ли она рассеять черную, в огненных всполохах тучу, которая застит внутренний горизонт, когда вдруг поймешь: это твоих рук дело, ничего бы не случилось, если б… При чем тут несчастный случай, ты сам изжарил своего гуся…