Крестный отец Катманду - Джон Бердетт

Затем один за другим стали появляться они — все в черном. У Зинны, Викорна и у меня от удивления отвалились челюсти.

— В рюкзаках? — ошарашенно выдохнул Викорн. Он не мог поверить в то, что увидел; от удивления его голос сорвался. — Он привез все пятьсот тридцать три кило в рюкзаках?

Я, застыв с разинутым ртом, смотрел на Тиецина, а его люди в маскировочных черных майках и брюках и с черными рюкзаками продолжали возникать из ниоткуда. Поток иссяк, когда их стало тридцать. Я подсчитал, что в каждом рюкзаке должно быть по семнадцать килограммов героина. Это составляет тридцать восемь фунтов. Тридцать восемь фунтов — максимальный груз, который в Гималаях берется нести за плату шерп.

— Мы думали о других возможностях. — Тиецин закатил глаза. — Но все они недостаточно эффективны. В конце концов пришлось сочинить мантру таможенника со всеми сопровождающими ритуалами. Пока все идет нормально. Кажется, сработало. — Он расплылся в улыбке.

— Вы же не хотите сказать, — ужаснулся Викорн, — что все летели на одном самолете? — Кровь отлила у него от лица.

— Конечно, нет. Половина прибыли утренним рейсом. Другая половина дневным.

— Вы, вы, вы… — начал я и запнулся. Слова никак не складывались в мысли и предложения.

— А чего вы ожидали? Мы, гималайцы, лучше не умеем. А теперь попросите своих дружков приказать химикам заняться делом, чтобы мы могли вернуться домой.

Викорн и Зинна организовали оцепление зоны, фургон химиков скатился к причалу, и ученые приступили к анализу содержимого рюкзаков. Пока они работали, один из тибетцев, тот, что в отличие от других не нес рюкзак с наркотиком, подошел к Тицеину и что-то прошептал на ухо. Йог внезапно поднял на меня глаза и посмотрел так, что стало физически неприятно. Будто пронзил возникший у него между глаз луч и вызвал головную боль. У меня похолодело в животе. Все, что не давало покоя днем, с новой силой нахлынуло на меня.

Тиецин не отрывал от меня взгляд, пока химики делали свое дело. Так что, когда те, улыбаясь, подтвердили, что порошок во всех тридцати рюкзаках — девяностодевятипроцентный героин, мои ноги стали ватными.

Все больше и больше людей Тиецина появлялось из темноты пристани. Теперь уже трудно было сказать, сколько их всего. Сначала я решил, что по крайней мере некоторые из них — тайцы, которых Тиецин нанял, используя свои подпольные связи, но затем изменил мнение. Можно вывезти тибетца из Тибета, но Ваджра все равно остается с ним: даже если его подстричь и побрить, в глазах светится нечто такое, что заставляет человека понять — он существует вовсе не так, как думает. Ясно было одно — это горцы, похитители яков, вооруженные маленькими, изящными автоматическими пистолетами и уже пять тысяч медитаций назад оставившие всякие сомнения. Для мистика Тиецин обладал практичным умом. Он с обезоруживающим презрением дернул подбородком в мою сторону. Теперь я стоял перед ним словно провинившийся школьник.

Тиецин тихо заговорил:

— Детектив, вы когда-нибудь слышали о таком кретине — Клайве Индийском?

— Да.

— И знаете, что он сделал с миром?

— Подарил ему Британскую империю.

— Которая финансировалась…

— Благодаря продаже опиума.

— Если вы ставите вопрос таким образом, то рискуете превратить в банальность его достижения. Он был первым, кто установил связь между наркотиками и оружием. Проходимец из Шропшира, которого непременно бы повесили, останься он в Англии, нашел способ оплачивать целую личную армию, и эта модель оказалась настолько эффективной, что ее стали копировать по всему миру. Наркотики, рабы и оружие — это великая триада, на которой до сих пор базируется человеческая цивилизация, даже если поменялись ярлыки и рабам предоставляют медицинскую страховку. Очевидный факт: антисоциальный характер современных монополий уходит корнями в эпоху Клайва Индийского. К тому времени, когда рухнула Британская наркоимперия, двадцать миллионов китайцев пристрастились к опиуму, и пьяные сифилитики с синюшными рожами, в красных тужурках грозили всему миру пулеметами «максим». Соединенное Королевство в своем нынешнем состоянии — производное от опиума. И ради чего затевался сыр-бор? Ответ: чтобы девочки в Кенте и Суссексе могли ходить в школу во всем белом и играть на скрипке, а не зарабатывать на панели. Если это достаточно веская причина, чтобы поработить мир и захватить Тибет, наркотик стоимостью сорок миллионов долларов — приемлемая цена за свободу и демократию. Согласен?

Тиецин вздохнул.

— Ты рассчитывал, что тебе достанется роль мученика, и в обмен на жертву и свою колющую глаза вонючую добродетель ты обеспечишь себе постоянное местечко в нирване? Что ты нечто вроде ревностного христианина, не пропускающего ни одного воскресенья, чтобы сходить в церковь? Разве я не ясно выразился, когда сказал, что добро не бывает добром до конца? Ты принял мантру, малыш, и не можешь пожаловаться, что тебя не предупреждали. Добро отпихнуть еще труднее, чем зло. Ты знаешь, это же дуализм: одно не существует без другого. Страшно подумать, каким, если бы не мы, ты выставил себя идиотом и ханжой и наслаждался бы этим минут пять, пока тебя не прикончил Викорн.

Он помолчал, разглядывая мою пораженную и испуганную физиономию.

— Все не так просто. Ты, как никто другой, должен это понимать. И вообще, у тебя нет прав лишать меня моей кармы. Это я все затеял. Это мой момент, а не твой. Кто, черт побери, ты такой, чтобы все портить только потому, что не способен жить в мире с собой? Не способен — спусти в сортир свое «я».

— Ко мне во сне явился Будда, — пробормотал я — И показал газовые баллоны.

— Неужели? Только давай не будешь при мне говорить о Будде вообще. Какой именно Будда? Уточни.

— Он был в облике детской игрушки.

— Вот тебе на! Неужели ты даже не научился правильно толковать собственные сны? Будда тебе говорит: пора вырасти, выбросить на помойку детскую веру и заняться чем-нибудь взрослым. Разве тебя не учили великому наставлению тхеравады: «Увидишь на пути Будду, убей его»?

— Это из дзен-буддизма, — поправил я.

— Вот как? Ну, все равно.

— А что такое «газовые баллоны»?

— Не надо понимать все буквально, болван. Газовые баллоны — это ты: сжатый газ — любой из нас, кто не достиг Дальнего Берега. — Тиецин в недоумении потер голову. — Что тут непонятного?

Он встал, подошел пугающе близко и прошептал мне на ухо:

— Каким бы ты ни нарисовал меня в уме, парень, забудь. Во мне не осталось эго. Китайцы своим маленьким замечательным электрошокером для скота выжгли каждую крошку, каждый корешок — в конце я втайне сам их поощрял. Уже тогда понимал: нет никакой возможности тянуть следующие шестьдесят лет с обрубком кровоточащего, израненного, с разбитым сердцем, обиженного, несчастного эго. Если бы оно у меня осталось, я бы заболел и умер тридцать лет назад. Но я не умер.

Несколько мгновений Тиецин внимательно смотрел на меня.