Мнемозина, или Алиби троеженца - Игорь Соколов

– Преграды Вечности, – тяжело вздохнул Филипп Филиппович.

– Но нас тогда уже не будет, – попытался возразить я.

– Ничего ты не знаешь, Ося, – устало закрыл глаза Филипп Филиппович и снова их открыл, – ничего не исчезает, любой человек остается…

– Просто мы его не видим, как и не видим всей Вселенной, которая постепенно пускает нас вовнутрь себя по одному, чтобы потом выпустить нас обратно обновленными, для новой, уже светлой и чистой жизни!

– Так почему тогда вы ее так боитесь?!

– Не знаю, ничего не знаю, ничего не ведаю, от того и боюсь ее! Что-то чувствую, конечно, но уловить до конца не могу!

– А вы попробуйте!

– Эх, Ося, сколько человек до нас с тобой пробовало, однако ни один из них так ничего и не добился! Хотя чего там говорить, когда сама наша жизнь – это всего лишь жалкая попытка проникнуть в Неизвестное, в Тайну, которая с детства чарует и обволакивает нас своими безжалостными краями!

– А вы, Филипп Филиппович, демагог! – и зачем я ему это сказал. Как нелепо и отвратительно прозвучали мои слова. Филипп Филиппович опять расплакался, а вытер ему слезы уже мокрым платком, а потом я его погладил по давно нечесаной голове и он успокоился, только повздыхал немного и все.

– Все не можешь меня простить, Ося?!

– Да, нет, просто я дурака валяю! – махнул я рукой.

– Ну, ты и садист! – Филипп Филиппович полностью успокоился, и глядел на меня с каким-то странным восхищением, будто видел меня впервые.

– Только зря вы из меня пытаетесь веревки вить, – я не пытался оправдать себя, просто мне было необходимо доказать ему, что и на смертном одре он никак не сможет меня ничем обидеть или задеть.

– Глупый ты человек, Ося, я ведь давно уже на тебя не сержусь, и внучка моя – твоя дочка, моя дочка – твоя жена, уже давно нас породнили, связали нашу кровь, мою русскую с твоей еврейской. Разве не так?!

– Тогда почему вы опять меня стали стыдить? – спросил я, глядя ему в глаза.

– Да, не стыдил я тебя, просто хотел, чтобы ты меня пожалел, – он опять меня тронул за руку, и из его левого глаза выкатилась большая слеза. Слеза протекла по щеке и быстро исчезла внизу, за его подбородком, – я ведь, умираю, Ося! Умираю!

– Это не хорошо! – голос мой прозвучал опять по-предательски ехидно, хотя мне на самом деле было жалко Филиппа Филипповича.

– Ты прямо, как пионер! – неожиданно рассмеялся Филипп Филиппович, – интересно, и что в тебе нашла моя Капа? А впрочем, я знаю, почему тебе так повезло!

– Ну и почему?!

– Потому что ты страдаешь приапизмом, а моя дочь – нимфоманка! Такое случается, но весьма редко, лишь раз в тысячу лет и с двумя из миллиона живых людей!

– А Мнемозина с Верой тоже, выходит, нимфоманки?!

– Не знаю, не знаю, тебе лучше знать! – улыбнулся Филипп Филиппович, довольный тем, что привел меня в такое замешательство.

А ведь всего минуту назад он думал о Смерти, о Вселенной, и отчаянно вымаливал у меня прощения, каялся.

– Не удивляйся, Ося, – прочитав смятение в моих глазах, прошептал Филипп Филиппович, – жизнь невероятно парадоксальна, и не беда, что каждый из нас представляет собой еще один ее парадокс! Его, – хрипло кашлянул Филипп Филиппович, – можно заметить, оценить, но только не разгадать. Мы все, Иосиф, умрем и умрем неразгаданными тайнами!

– Я так люблю вашу дочь, – вздохнул я, прервав его размышления, – последнее время мы уже не можем друг без друга!

– Да уж, вы, видно, впали в глубокую сексуальную зависимость друг от друга, – с хитрой улыбкой всезнающего человека изрек Филипп Филиппович.

– Вы не правы, Филипп Филиппович, мы просто культивируем чувство стыда, чтобы иметь власть друг над другом!

– Да, я не об этом, – усмехнулся Филипп Филиппович, – ну, допустим, ты соблазнил мою дочь, пользуясь ее детским наивным возрастом, и сделал рабой своих плотских утех!

– Ну и что! Зато она со мной счастлива! – обиженно вздохнул я.

– Счастье – это мимолетная вещь, – грустно вздохнул мне в ответ Филипп Филиппович, – еще два-три годика и ты будешь ни на что не годен!

– А здесь все мимолетное! И я, и вы, и Капа, и все-все!

– Ой, заговорил, заговорил, – поморщился Филипп Филиппович, – прямо ум, совесть и честь нашей партии, нашей эпохи!

– И почему вы меня так ненавидите?! – удивился я вслух.

– Можно подумать, что ты меня любишь?! – Филипп Филиппович глядел на меня ясным и выразительно-ненавидящим взглядом.

– Может, и не люблю, но зато и терплю, и прощаю!

– Может тебе за это памятник из чистого золота отлить?! – Филипп Филиппович от души радовался собственному злопыхательству, и это перед своей же собственной кончиной.

– Вы меня удивляете, – честно признался я, – вы вроде, как умираете, и в то же время…

– А ты видно, никак этого не дождешься?!

– Зря вы так, мне ведь с вами делить нечего!

– А моя дочь, – заметно оживился Филипп Филиппович, – ты хочешь, чтобы я наблюдал, как она живет в твоем гареме, и без конца рожает от тебя, старый говнюк!

Еще никогда в жизни я не ощущал себя такою ужасной скотиной, пока не услышал его мыслей вслух.

Через минуту в палату зашла Капа. Она молча поцеловала отца и села рядом со мной.

– Так ты говоришь, на рыбалку?! – весело улыбнулся мне тесть.

Теперь это был совсем другой человек, внутренне собранный и готовый изображать любой веселый спектакль ради своей единственной дочери, которая ему улыбалась и плакала.

– Я вас простил, Филипп Филиппович, – прошептал я, – за все, простите и вы меня!

– Прощает только Бог, Ося, – вздохнул тесть, – а люди просто забывают! – его глаза светились уже какой-то внеземной радостью. Капа пересела поближе к нему, и прижалась головой к его голове, и так мы сидели долго и тихо. Капа иногда всхлипывала, и Филипп Филиппович гладил ее по голове рукой.

Смутившись, я осторожно вышел из палаты, и только за белой дверью перевел заметавшийся в душе тревожный дух, дух, извергающий зрение, зрение то же рождение, рождение как утешение, утешение и оно же спасение…

Уже через месяц мы хоронили бедного Филиппа Филипповича. Народу понаехало очень много.

Все на дорогих иномарках, хотя места у загородного дома было мало, а поэтому машины ставили в поле, в роще.

Вся окружающая нас природа была в машинах самых разных форм, цветов и расцветок.

Яркие как цветы, как живые создания, они все же почему-то никак не могли ни во что воплотиться кроме самих себя.

Их сделали люди как свое же собственное подобие, у них тоже были тела, внутри были сообщающиеся между собой сосуды, и только вместо крови по ним тек бензин, и двигались они только по желанию людей, чтобы увезти их куда-нибудь далеко-далеко, и может даже от самих себя…