Две жизни одна Россия - Николас Данилофф

Было сумрачно и сыро, чувствовалось приближение холодов. Могилы были усеяны желтыми листьями. Я купил несколько хризантем у частного торговца и медленно пошел вдоль аллеи, окаймленной деревьями. У меня было такое ощущение, что теперь пришел мой черед ехать в ссылку, мой черед прощаться с Фроловым и со всей Россией… Да, я как бы обращал слова прощания к члену семьи, которого больше никогда не увижу — так старый казак Макаров махал рукой фроловскому возку, пока тот не скрылся от него за поворотом, навеки покидая сибирские края.

Останки, лежащие в могиле, обрели для меня плоть и кровь. И кого, как не КГБ, должен был я благодарить за то, что мог полнее ощутить и прочувствовать жизнь Фролова. Побывав в тюремном заключении, пусть и недолгом, я понял, казалось мне, суть его борьбы за существование, как никогда раньше. О таком понимании я не мог и мечтать в ту пору, когда стоял здесь же, у могилы, слушая, как Святослав Александрович читает мне стихи. Еще яснее увидел я звенья, что связывают мою жизнь с жизнью Фролова.

Если бы Фролов не был декабристом, наверное, никогда бы я в такой степени не заинтересовался историей его жизни. И если я бы не расширял свои поиски материалов о нем, меня бы, возможно, не приметил и не арестовал КГБ. А если бы Фролов не пережил своей каторги и ссылки в Сибирь, я не стоял бы сейчас у его могилы на Ваганьковском кладбище…

Две жизни, — пришла мне в голову мысль, когда я клал цветы на могилу, — но всего одна Россия. Одна Россия, жестокая и великодушная…

К часу дня я вернулся в посольство, а через полчаса мне позвонил Дик Комз.

Дело можно было считать законченным. Через три часа мне и Руфи надо было уже выезжать, чтобы успеть на вечерний самолет до Франкфурта. Тогда 30 сентября мы сумеем вылететь в Вашингтон.

Я пытался узнать подробности соглашения у Комза, но тот отказался рассказать их мне… Наш отъезд, сказал он мне, должен произойти тихо, с тем чтобы президент Рейган, проводящий кампанию по выборам республиканцев в Конгресс, мог сделать свое сенсационное заявление об этом во время выступления в Конгрессе.

Все мое журналистское существо сопротивлялось этому: как не поделиться новостью с московскими коллегами?! Подозревая, что нечто важное должно вот-вот произойти, они все равно бомбардировали посольство телефонными звонками. Руфь сказала, что будет нечестно, если мы уедем, не поставив в известность друзей и знакомых. Я с ней согласился. Кроме того, я хотел, чтобы представители прессы услышали и записали в аэропорту мое последнее обращение к правительству, которое причинило мне столько страданий в последний месяц.

Как только мы выяснили время отлета, Руфь умело организовала "утечку информации". Впрочем, она могла бы и не беспокоиться: возле посольства уже сновали телевизионщики, а около половины пятого, когда для нашей машины отворились ворота, на тротуаре я увидел группу корреспондентов, машущих руками и желающих счастливого пути.

Уже спустились сумерки. Пошел небольшой снег, тут же превращавшийся в слякоть на неровной, покрытой выбоинами мостовой. Вечно хмурые прохожие ускоряли шаги, сталкиваясь друг с другом на скользких тротуарах.

Видя Москву в самые для нее плохие дни и часы, я каждый раз вспоминал слова Сержа Шмеманна из "Нью-Йорк тайме", которые он произнес несколько месяцев назад, после того как мы с ним посмотрели прекрасное представление, сыгранное одним актером, Александром Филиппенко. "Когда видишь что-либо подобное, — сказал тогда Серж, у которого, как и у меня, кончался контракт на работу в Москве, — когда видишь что-либо подобное, начинаешь очень хотеть, чтобы тебе сделали здесь какую-нибудь крупную гадость, чтобы легче было отсюда уехать…"

Мне сделали здесь гадость, и все равно я испытывал смешанные чувства по поводу моего отъезда. Сколь многого мне будет там не хватать!

Едва мы прибыли в аэропорт, Руфь и меня окружили друзья и коллеги. Я поблагодарил всех за помощь и сочувствие и сказал, что покидаю эту страну в большей степени с сожалением, чем со злостью. Затем достал листок со знаменитым стихотворением Михаила Лермонтова. Он написал его в ссылке, в 1841 году, и эти стихи знает и ассоциирует с тиранией каждый школьник.

"Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Укроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей 2”.

Я вручил листок со стихами Гэри Ли из "Вашингтон Пост" и попросил его поделиться ими со всем корреспондентским корпусом Москвы. Потом взял Руфь за руку, и мы пошли к выходу на посадку.

Послесловие автора

Прошло два года со времени моего ареста органами КГБ. Вспоминая те дни, прихожу к выводу, что оказался не только жертвой этой бандитской организации, но и грубых просчетов вашингтонской администрации. Безусловно, взятие заложника в расчете на освобождение за это своего гражданина является нарушением всех международных норм и правил цивилизованного поведения. Однако и Соединенные Штаты проявили политическую близорукость, когда в момент особой напряженности в советско-американских отношениях придали такое значение необходимости ареста какого-то незначительного шпиона.

Вернувшись домой, я попытался найти ответы на те вопросы, что тревожили меня во время пребывания в Лефортовской тюрьме и после этого.

Почему все же ФБР решило арестовать Геннадия Захарова, советского физика, аккредитованного при секретариате ООН, и сделало это всего за несколько недель до намеченной встречи на высшем уровне? С точки зрения самого ФБР арест был вполне оправдан. С момента своего прибытия в Нью-Йорк в 1982 году Захаров чрезвычайно активно искал контактов с американскими студентами, ездил в университетские городки, всячески расширял круг знакомств и побуждал своих новых друзей поступать на работу в предприятия оборонного значения. Он завербовал и затем направлял деятельность по меньшей мере четырех студентов, включая некоего Ликха Бхоге из Гайаны. Один из них порвал все связи с Захаровым после того, как советской ракетой был сбит южно-корейский самолет; Бхоге же стал двойником, согласившись одновременно работать на ФБР.

Создав целую группу своих агентов, Захаров переступил через невидимую линию "дозволенности". Обычно советские разведчики, не имеющие дипломатического прикрытия, не предпринимают таких активных действий. Они ограничиваются меньшей ролью: разыскивают и намечают тех, кого впоследствии можно будет превратить в агентов.

"Захаров — делец, который интересовался больше количеством, нежели качеством товара", — говорил мне один из сотрудников Министерства юстиции.

С Бхоге Захаров встречался тридцать пять раз за три с