Калинова Яма - Александр Пелевин

Ему стало смешно от собственных мыслей. Да какая, к чертям собачьим, разница.

Он исписал несколько листов и снова пошел на кухню варить кофе. Открыл холодильник и вспомнил, что у него совсем не осталось еды, кроме десятка яиц.

Значит, придется идти в магазин.

Идти никуда не хотелось, но нужно было купить хотя бы хлеба, масла и колбасы. Еще можно купить молока, и тогда кофе можно будет пить с молоком. А еще надо бы купить риса и мяса, и можно будет приготовить что-нибудь на ужин. Что приготовить? Да просто рис с мясом, без лишних изысков.

Да, подумал Гельмут, сегодня я поужинаю рисом с мясом. А завтра меня звали на пиво Лампрехт и Юнгханс. Посидим, поболтаем, пошутим о чем-нибудь. Смешливые, уставшие старики. О чем еще сейчас можно шутить, как не о собственном ничтожестве?

Он лениво оделся в свой обычный костюм — нестиранную рубашку с залоснившимся воротником, старые брюки и клетчатый пиджак. Протер очки, надел шляпу и старый бежевый плащ, накинул на плечо сумку, нашарил в коридоре трость, задумался — к черту трость, не такой уж и немощный — и вышел из комнаты.

Ему повезло жить на первом этаже. Подъем по лестницам теперь давался ему с трудом из-за больной спины.

На улице уже светило майское солнце. В плаще стало жарко. Магазин стоял через дорогу, в пяти минутах ходьбы.

Он вышел во двор, остановился, посмотрел в небо, пожалел, что не взял трость. Надо постоять и покурить, решил он. Свежий майский воздух бодрил и даже немного радовал.

Он достал из пачки сигарету, смял ее в пальцах, постучал, примяв табак, и сунул руку в карман за зажигалкой. Зажигалки не было.

Черт, да что ж такое, я ведь точно брал зажигалку, подумал он.

В другом кармане зажигалки тоже не было. Зато была дырка.

Уронил в подкладку пиджака. Черт.

Гельмут закусил сигарету и принялся шарить рукой по подкладке. Да, вот — кажется, он нащупал что-то, похожее на зажигалку по очертаниям.

— Вам прикурить? — раздалось вдруг сзади на ломаном немецком с чудовищным акцентом.

Гельмут резко обернулся.

Перед ним стоял высокий, плотно сложенный старик с круглой плешью и мясистым подбородком, небритый, в коротком запахнутом полупальто, военных штанах и кирзовых сапогах. Правую руку он держал в кармане.

— Доброе утро, — сказал Гельмут. — Я узнал ваш акцент, вы можете говорить по-русски, если хотите. Я хорошо помню этот язык.

— Вот и славно, — голос незнакомца звучал басовито и угрюмо. — Так вам прикурить?

— Если не затруднит, — ответил Гельмут.

Незнакомец чиркнул зажигалкой, поднес к сигарете.

— Спасибо, — сказал Гельмут, затянувшись. — Вам от меня что-то надо?

— Может быть, — криво усмехнулся мужчина. — Ваша фамилия Лаубе?

Гельмут кивнул.

— Отлично. Я вас очень долго искал. Моя фамилия Юрьев. Вы были знакомы с моим сыном, если не ошибаюсь.

— Вы ошибаетесь. Я не припомню, чтобы среди моих знакомых был некий Юрьев.

— Максим Юрьев. Точно знали его.

— Может быть.

Незнакомец резко нахмурился, на лице его вздулись желваки.

— Двадцать пять лет тебя искал.

— Вы бы поаккуратнее. — Гельмут снял очки, протер их, снова нацепил на нос, затянулся папиросой.

Ему стало страшно. Незнакомец пристально оглядывал его с головы до ног.

— Мне надо в магазин, — сказал Гельмут и повернулся, чтобы уйти.

Юрьев схватил его за плечо и резко развернул.

— Двадцать пять лет тебя искал. Из лагеря в сорок первом отправили в штрафроту, пошел на фронт. До Праги дошел. Вернулся в сорок пятом домой, а дома и нет никого… Максимку убили. Знал бы ты, через что я прошел. Скольким на лапу дал, сколько искал, копал, как собака, рылся в помоях, пока не узнал, что ты, оказывается, сюда свинтил.

— Слушайте, найдите другого собеседника… — растерянно проговорил Гельмут, оглядываясь по сторонам. — Явно с кем-то путаете меня.

— Тебя-то? — усмехнулся старик. — Да ты, тварь, прохлаждался на Колыме, пока я свой позор кровью смывал. А ты свой так и не смыл. Я ветеран. Раненый, контуженный. Терять нечего, все уже…

Старик распахнул полупальто, под которым оказался старый, затертый темно-синий пиджак с орденской планкой.

— Идите к черту, — сказал Гельмут.

— Ты за что его убил?

— Я еще раз говорю: идите к чертям собачьим. Я с вами разговаривать не собираюсь.

— А я сюда не разговаривать пришел, — прошипел старик. — За что убил?

— Я сейчас позову полицию, — тихо ответил Гельмут.

Лицо старика перекосилось злобой. Он схватил Гельмута за ворот, резко развернул, прижал к стене, вцепился в горло, навалился всем телом и прохрипел прямо в лицо:

— За что убил?

— Ваш сын помогал немецкой разведке, — задыхаясь, прошептал Гельмут. — Он был связным.

— Врешь, сука! — Пальцы старика еще сильнее сжались на горле.

— Я сам был немецким разведчиком, — прохрипел Гельмут. — Он был моим связным.

Что-то черное мелькнуло в руке старика и уперлось Гельмуту в живот. Два приглушенных хлопка, один за другим, отдались резкими толчками в теле, и его будто прибило к стене. Прозвучал еще один хлопок. Что-то нестерпимо-жгучее вдруг растеклось по всему животу ошеломительным приступом боли.

Очки сползли на нос.

Старик отпустил Гельмута. Он сполз по стене на колени, глядя перед собой непонимающими глазами, и раскрыл рот в удивлении, а затем почувствовал, как вместе с обжигающей болью немеют колени и кончики пальцев. Он свалился лицом на асфальт. Стекла очков треснули.

Старик отшвырнул пистолет в сторону и быстрыми шагами, не оборачиваясь, вышел через арку на улицу.

Боль расплывалась от живота по всему телу. Гельмут застонал, попытался поднять лицо и перевернуться набок. Любое движение делало еще больнее.

Он дотронулся ладонью до живота — было горячо, мокро и очень больно.

Он захрипел и с трудом скорчился в позе эмбриона, подогнув колени. Казалось, что так боль затихала, но нет, становилось все больнее и больнее, и он попытался закричать, но кисло-сладкая кровь хлынула из глотки и заполнила рот.

Вот еще не хватало, думал Гельмут. Бывает же. Ничего, ничего, выкарабкаюсь, и не из таких передряг выбирался.

Боль заполняла все, от боли темнело в глазах и шумело в ушах. Перед глазами все расплывалось в вязкой темноте. Шум в ушах становился все громче, громче и громче, а темнота перед глазами все плотнее и гуще, и она превращалась в плотную, беспросветную черноту.

— Больно? — спросила Чернота.