Испуг - Владимир Маканин

Петр Иваныч для меня тем и хорош был, что принимал жизнь как она есть. На колдобистых своих дорожках и на клятых ступеньках только сам Петр Иваныч и не страдал. Он был как заговоренный. Вилял он в сторону, что ли!.. Потому что даже его тихая, молчаливая женка раз в каждое лето все-таки подворачивала ногу… Дочери обязательно падали… У Маринки вывих колена… Про дачников и говорить нечего… К концу сезона обязательно кто-нибудь падал… глядь, уже ходит с палочкой… С костыликом!

Не думаю, что его достали их наезды, плевать он хотел на Маринку и Ленку!.. Не думаю также, что он сам неким движением души захотел преодолеть стариковскую лень… не знаю… Не знаю, зачем он полез чинить крышу. Но уж точно не от натиска родичей. Он там, на крыше, и повозился-то всего-ничего. Он снял разбитый шифер… ну, час… А балки оказались совсем еще неплохи… Он только счистил с них налет. (Не дал ход гнили.) Ну, еще полчаса. А потом Петр Иваныч взял новый заготовленный лист шифера и хотел на пробу на крыше уложить. Но едва он перелез за конек – там, на другой стороне, обнаружился ветер. И лист шифера стал парусом.

Петр Иваныч разбился. Особенных переломов не было, руки-ноги целы… Но что-то внутри он отбил. Рентген (райцентровский, не бог весть) ничего не показал… Однако аппетит пропал. И с мочением стало туго. И боли… Да и по лицу было видно, что он плох.

Конечно, начались охи и ахи… Зачем сам? Зачем не сговорился с зятьями… Или хоть с работягами заезжими… Зачем полез в такую погоду? В такой ветер?

Петр Иваныч молчал. Только махал рукой:

– Да ладно. Чего теперь-то!

И Марина, и Лена, конечно, мучались виной. Но они же не этого хотели!.. Они немало посуетились. С врачами… С лекарствами… А потом как-то все это стихло. И Петр Иваныч умирал.

Я тоже так и не понял, зачем он полез. И он сам уже не знал. Так… Так уж вышло. По настроению!.. Ничего он не хотел доказать. Не в его характере. «Знаешь… Я давно не смотрел с высоты. Давным-давно ничего с высоты не видел. Вот и полез…» – сказал он мне. Ему просто заскучалось. Захотелось для глаза… Старик устает видеть одно и то же. А ведь сверху – сверху всё иначе!

Если смотреть сверху, деревья уже не так мешают… Глядь… и с конька будет видно изгиб речки… А может, Петр Иваныч думал, что там, в просеке (где тупо шагают столбы электропередачи), – там появятся кони… топот!.. засверкают шлемы, мечи… и можно будет различить набирающих скорость, скачущих на нас половцев.

Жил, был, упал с крыши. История жизни. С листом шифера в руках… С неожиданно встречным южным ветром.

Он сказал, что с конька он увидел (успел увидеть) скамейку, где мы с ним (и с портвешком) обычно посиживали. Через воздушные потоки увидел. Он даже с высоты крикнул вроде бы: «Эге-ээй!» – Скамейке нашей крикнул. (А вовсе не половцам, что галопом, на рыжих конях надвигались по просеке.)

По крыше Петр Иваныч шел, крепко ставя ноги, и нес шифер. С ним он и грябнулся на землю. Он бы донес, старый, но жилистый мужичонка как-никак донесет, но тут-то порыв ветра. Лист шифера даже сколько-то планировал. А Петр Иваныч, вцепившись в него, летел вниз. Не выпустил лист до конца. Последний полет…

Марина и Лена, приехавшие, примчавшиеся, принарядились со знаком минус. То есть замаскировались в бедность. Всё на них плохонькое… платье, кофта бесцветная, бусы янтарные забыты дома. Это всё, чтоб соседи не упрекнули. Чтоб не сказали, мол, дочки погнали на крышу старика отца. Бедность как защита… Со скорбными лицами… Шептались:

– Ну какой он! О господи… Зачем ему была эта крыша!

Я его тоже в общем осуждал, зачем полез?.. Я пришел, сел рядом. Даже портвейн на всякий случай принес с собой.

Но Петр Иваныч не пил. Молчал. И я молчал.

Пришла с кухни его тихоня жена, ласково спросила – чего, Петя?

Он сказал:

– Ничего.

Когда Петра Иваныча забирали в больницу, он привычно держал в руках книгу, читал… Отложил очки… Мне улыбнулся. И зрачки его привычно зажглись:

– Садись.

Я сел на минуту. Я был в растерянности и печали. Это же мой друг. Как и с кем я теперь?

А говорить Петру Иванычу было уже трудно.

– Мы еле-еле, – все же высказал он через силу. И отложил наконец книгу подальше.

И смолк. Потом пояснил, что эта книга – о знаменитом Ледовом побоище. Он чуть напрягся и сказал дату – мол, это про то, как в одна тысяча двести сорок втором году…

Я кивнул – я понял, понял!

– Мы… – он вздохнул, – тогда победили. Еле-еле.

И прикусил губу, чтоб не всхлипнуть.

Неделю его подержали в больнице и выписали домой умирать. Что-то непонятное сказали. Ребра налезли на сердце. Лицом темен. А остро мучила всего лишь вывихнутая лодыжка. От лодыжки он и постанывал.

По возвращении из больницы на второй день Петр Иваныч умер.

Он уже совсем не говорил. Общался глазами. Его жена-старушка прибежала ко мне. Бабульку всю трясло:

– Пойдем, пойдем, Петрович… Что-то он хочет. А чего, не пойму.

Ходу к ним пять минут. Дорогой семенила рядом со мной и тихо плакала:

– Умирает…

Когда пришли, я понял, что мой приятель, что мой замечательный Петр Иваныч, вот-вот умрет. Лицом он был уже черен и как-то подчеркнуто тяжело обвис щеками. Но глаза были подвижны. И говорящи.

Мой незабвенный старый дружок (друг по старению), и точно, чего-то хотел. Он двигал глазами… Он хотел что-то видеть. Что-то, что было здесь же рядом… Что-то неподалеку.

Он явно хотел напоследок успеть увидеть – но что?

Я, как и он, стал водить глазами по комнате. И бабулька, всхлипывая, заметушилась, заспешила. То одно, то другое брала она в руки и… откладывала: не то!.. опять не то!.. Мы пытались угадать. Мы с ней вдруг оба почувствовали, что счет пошел на секунды.

Я подумал… нелепо подумал… может, какая передача на ТВ его волнует… Стал щелкать переключателем, меняя программы… Но мой дружок, мой незабвенный Петр Иваныч мотнул головой и морщинкой на переносице сказал мне: нет… нет… Я спешно стал брать с полки книги. Я не успевал, а он умирал… «Бой на Городище»… «Княжич Боброк»… «Дни Святослава»… Что-то в двух томиках, но опять же о половцах. Я их ему протягивал… Поднимал повыше книгу за книгой на линию его взгляда.

И вдруг я догадался, что именно он хочет видеть. Не знаю как. Не знаю, каким образом. Но я догадался. Собственно, в их жилье, в нехитром быту, не было ничего особенного, чтобы любить. Оказывается, было. Я придержал за плечи его бабульку и подвел к его постели как можно ближе.

Бедная так метушилась, что ей и в голову не пришло, что ее-то, старуху свою, он и хочет напоследок увидеть.

Бегала и хватала в руки то одно, то другое.