Шестой моряк - Евгений Филенко

Оставалась, впрочем, слабая надежда, что скала — она и есть скала, отвесные стены, ни причалить, ни зацепиться. ..

«Вижу проход!» — закричал Термофил.

«Нам не нужен проход, глупец! — огрызнулся Одиссей. — Что мы станем делать в этой норе?! Нам нужна бухта!»

Проход не проход, бухта не бухта... а надежды мои не оправдались: нас уже всасывало в темную узкую щель — туда, где сплошная каменная стена расселась, должно быть, при падении с олимпийских высот. В грохоте воды, в пене брызг, мы проваливались внутрь скалы. Храбрясь и молодцевато покрикивая: «Держи ровно!.. весла, весла береги!.. убрать парус, рыбьи дети!..» Одиссей, поначалу стоявший между рядами гребцов, зачем-то обнажив меч, наконец сообразил, что проку от его воинственности будет немного, и теперь вместе с навигатором Перикомпом налегал на рулевое весло. Я повис на снастях, помогая Триссосу и Симпоту свернуть парус. Бешеный поток пытался притереть корабль бортом к скале; чтобы оттолкнуться на безопасное расстояние, в ход шли и весла, и копья, и все, что попадало под руку. «Только бы мачту не срезало...» — услышал я. Но вряд ли о том стоило беспокоиться — своды расселины терялись в туманных клубах... Внутри камня течение смирило свой буйный нрав, но расправить весла в такой тесноте было опасно. Оставалось покориться судьбе и стихии.

«Факелы!» — приказал Одиссей.

Это была неудачная мысль.

Во-первых, в спертом, наполненном водяной пылью воздухе кремень не давал искры, трут не занимался. «Никому ничего нельзя доверить, — прошипел Одиссей. — Дай сюда!» Самое удивительное, что с десятой примерно попытки ему удалось оживить один факел, а уж от того занялись и остальные.

А во-вторых, мы разбудили Скиллу.

...Как я сейчас понимаю, Скилла была существом из другого мира. Вернее сказать, порождением — ибо кому в голову придет назвать «существом» дерево или гриб?! Скилла не была ни тем, ни другим, но и не животным, впрочем. Она не была даже Скиллой — это потом, много позже, со слов немногих живых очевидцев назвали ее Скиллой — но не потому, что она лаяла во все свои глотки, как злобная собачья свора. Она вообще не издавала звуков по причине полного отсутствия легких и голосового аппарата.

Да и странно было бы назвать «лающей» милую девушку из хорошей, практически божественной семьи. Была же придумана легендарная предыстория про любовь девушки Скиллы и красавчика, на которого имела свои виды злокозненная колдунья, чуть ли даже не бешеная оторва Киркэ, про жестокие чары означенной колдуньи, обратившие стройное девичье тело в нечто ужасное, чему нет названия...

Но в тот час мы не знали, с кем имеем дело. «Что это за коксакос» — помнится, спросил Симпот. На троянском это означало примерно следующее: «неведомая траханая херня». За время, проведенное у стен Трои, мы весьма обогатили свой лексикон словами вражеского языка, но те слова по преимуществу были бранными — ибо какие слова чаще всего звучат на поле брани?!

Что это был за мир, и кем была Скилла в своем мире? Комнатным цветком? Вредителем полей и огородов? Домашним животным? А может быть, хозяйкой дома, матерью семейства и почетной горожанкой? Оставалось только гадать. С тем же успехом ее мир мог находиться вовсе не за пределами обычного пространства и времени, а в недоступных чувствам и воображению морских безднах, населенных созданиями вечной тьмы, что стерегут тысячелетний сон царя всех левиафанов. Не животное, не растение, не гриб, ни даже механизм. Всевидение обнаружило бы все названное. Только не то, что было абсолютно и бескомпромиссно чужим. Воистину, многообразие миров кого угодно способно лишить рассудка...

Но здесь Скилла была всего лишь запуганным зверем в чужом лесу. Игра стихий вырвала ее из привычного окружения вместе с обиталищем — этой мрачной голой скалой, — и швырнула в воды нашего мира. Скилле не так повезло, как девочке Дороти из Канзаса, перенесенной вместе с домиком и собачонкой в волшебную страну Оз — в той истории, придуманной много позже, почти все было знакомо и мило... что редко случается в действительности. Если признать за Скиллой способность переживать и чувствовать — а кто мы такие, чтоб отказать ей в этих качествах?! — то она испытывала страх, ощущала себя потерянной и совершенно одинокой. Она и была одинокой — единственный представитель вида... как и я.

Итак, Скилла...

«Мне это не мерещится?» — шепотом спросил Одиссей, поднимая факел повыше.

«Это что за коксакос» — гаркнул было Симпот, но на него со всех сторон зашикали.

«Ничего себе цветочки!» — пробурчал Триссос.

Скилла и вправду могла бы сойти за диковинное соцветие на толстом, как колонна храма, стебле, конец которого терялся во мраке. Но каждый из шести ее гигантских цветков подозрительно напоминал разверстую пасть, а между ржавокрасных лепестков таились клыкастые челюсти-капканы.

Корабль ощетинился копьями.

«Это уродливое растение и есть та опасность, о который ты мне толковал, Криптос?» — усмехнулся Одиссей.

«Надеюсь, я ошибся, царь. Оно не собирается нападать. Оно просто хочет, чтобы мы поскорее отсюда убрались».

«Какое совпадение! И я хочу того же...» Одиссей попытался ткнуть факелом в один из цветков, склонившийся чересчур низко. Тот отпрянул и сжал лепестки. «А это что такое?!» — спросил он переменившимся голосом.

«Заметил, — подумал я обреченно. — Смешно предполагать, что он не заметит. Он может пропустить мимо глаз и ушей все, что угодно, только не это».

«Вы видели, какая у этой гадины чешуя? — спросил Одиссей возбужденно. — Огромные пластины необработанного рубина! Клянусь трезубцем Посейдона, мне нужны эти рубины!»

У Одиссея и без того хватало отвратительных качеств. Казалось бы, для чего ему еще и алчность? Может быть, он решил, что небеса послали ему эту невидальщину с рубиновой чешуей, чтобы пополнить оскудевшую за время отсутствия царскую казну? Или он рассчитывал расплатиться бесценными камнями с попутчиками, не чувствовавшими себя в большом выигрыше от троянской кампании, и тем самым надолго обелить в их глазах свою скверную репутацию? Так или иначе, Скилла выжидательно покачивала хищным своим соцветием, ничем не обозначая намерений, а Одиссей, вращая глазами и скалясь, сулил все мыслимые блага с небольшими оговорками тому, кто прикончит эту тварь и снимет с нее шкуру. Идея не нравилась никому, кроме самого Одиссея.

«Это всего лишь сорняк! — орал царь. — Большой сорняк, вы что — чертополоха не видели? За то время, что мы не были на Итаке, на ваших полях выросли плевелы еще почище того! Вырвите его с корнем, принесите мне, и будете вознаграждены!»

«Не нравится мне, как этот чертополох на меня косится, — проворчал Симпот. — А вдруг наши шкуры понравятся ему больше, чем его — тебе, царь?»

«Не знаю, что там творится на Итаке, — вторил ему Триссос, — но давно уже хотел бы вернуться и посмотреть. Лучше нам убраться из этой могилы поскорее, как советует Криптос, а он дурного никогда не посоветует...»