Ликвидатор. Книга вторая. Пройти через невозможное. Исповедь легендарного киллера - Алексей Шерстобитов

Первый суд представлял лишь часть обвинений, выдвинутых против меня и моих ребят. Три офицера в отставке, представляющие когда-то слаженную ячейку, со своими обязанностями и задачами. Но так было до 2000 года, а теперь на дворе стоял 2007-й, и пять лет до задержания при уже разрушившейся, в сущности, группировке, мы просто пытались остаться на плаву. Я не мог их бросить, и все заработанные средства делил, на мой взгляд, по справедливости, часто зарабатывая их сам, без их участия.

Приходилось на заседаниях сталкиваться и с казусами, вызывающими улыбку, несмотря на их неправдоподобность. Скажем, обвинитель, стараясь доказать статью «участие в организованной преступной группе» на момент моего задержания, что подразумевает подчинение главенствующему лицу, пытался доказать наши встречи с Пылёвым Андреем, даже несмотря на нахождение последнего в тюрьме Испании. Когда я привёл это алиби, то в ответ услышал гневную тираду, не оставляющую шанса на оправдание, суть которой сводилась к тому, что даже после экстрадиции Андрея в Москву мы общались, я ежедневно получал указания по телефону, что было уже выше всякой иронии, так как он содержался в самом закрытом изоляторе 99/1, где не только телефон, но и любое общение между камерами исключено. Понимающий это судья еле сдержал усмешку и попросил проводить заседание в более спокойной обстановке.

Но всё это просто мелочи, а при моей линии защиты и вообще не нужные, но дающие понятие методов, используемых в случае, когда обвиняемые не признают своей вины. На это принято не обращать внимания и даже считать достойным воздействием на виновных в особо тяжких преступлениях, в случае, если доказать их вину невозможно, но она очевидна.

Спорить не буду, но уверяю вас, что как только человек с подобным мнением попадает под такой каток, оно меняется на 180 градусов, а те граждане, по кому каток уже проехал, становятся для него примерами, на которые он ссылается, притягивая их к своему случаю, как на вопиющее нарушение закона. С этим я очень часто сталкивался, находясь в заключении.

Вердикт присяжных оказался неутешительным, но справедливым, подтверждающим виновность и не дающим снисхождения. Возможно, повлияло привезённое уже после прений оружие, чего, в принципе, не должно было быть по закону. Им завалили, именно завалили, все столы и даже часть пола судебного зала. К 99 процентам этого «железа» мы отношения никакого не имели, но, поскольку согласились со своим участием в преступной группе, высокий суд счёл это нормальным, правда, не разъяснив разницу присяжным.

Самым запоминающимся из всего было выступление женщины, пострадавшей от взрыва в кафе. Она как мужественный человек, сдерживая переполняющие её эмоции, ответила на все вопросы, и на наши извинения с достоинством коротко произнесла: «Бог простит». Эта фраза с прозвучавшей интонацией навсегда осталась звенящим укором тому, что там произошло. Я часто вспоминал о ней, когда мысленно вижу немые взгляды своих детей и женщин, которые сыграли важную роль в моей жизни. Мне нечего им ответить, я не смогу выдавить из себя ни одного слова оправдания.

Как просто сделать зло, причинив боль, принеся несчастье, и как сложно исправить хоть что-то.

Обвинитель запросил четырнадцать лет для меня и меньшие срока для Александра и Сергея. Через несколько дней я уже имел в своём багаже первый срок — 13 лет, что, по-моему, очень гуманно по отношению ко мне со стороны не только судьи, но и обвинения.

Измотав меня физически, а главное, духовно и нервно, суд всё же оставил чувство удовлетворения, и прежде всего — из-за какого-то, в конце концов, не злого ко мне отношения участников процесса, что было, в свою очередь, удивительно и необъяснимо. Через несколько месяцев, в ответ на кассационную жалобу и на указанную в ней просьбу не снизить срок, а подтвердить отсутствие злого умысла и нежелания причинять людям ущерб и ранения при взрыве в кафе, как и вообще желания его производить, суд учёл все факты и, согласившись с ними, сбавил с 13 до 12 лет и 9 месяцев строгого режима, признав тем самым моё мнение справедливым!

* * *

К тому времени, я находился в тюрьме почти 2,5 года и считался старожилом. Разбираясь во всех мелочах и нюансах, какой-то уверенностью и внешним спокойствием, я, по словам сокамерников, излучал только положительные эмоции. Причина проста — мною овладела уверенность в том, что внешнее состояние крепко связано с внутренним, они взаимозависимы друг от друга. Если не получалось уравновесить психологическое состояние обычными путями, то вполне возможно на него подействовать, внешне изменяясь. Что постепенно меняет и преддепрессивное состояние — если оно овладевает вами, улыбнитесь в зеркало.

В этой «замечательной» тюрьме, в больших камерах, где сидело по восемь человек при её полном заполнении, почти при любом составе коллектива образуется система взаимоподдержки, разумеется, по силам своим. Люди пытаются не давать друг другу падать духом и замыкаться в себе. Часто приходилось становиться даже не очевидцем, а участником нервных выхлопов в виде истерического смеха, охватывающего всю камеру минут на 20, после прекращения которого никто особо и вспомнить не мог, с чего всё началось. Эти всплески жизненно необходимы, поэтому поводы для них ищутся постоянно, причём интуитивно и самопроизвольно.

Также в подобном месте учишься чувствовать всё более оголёнными нервами и взрывоопасную ауру. Она постоянно меняется, дышит, то обжигая, то переохлаждая, передавая внутреннее напряжение физическому естеству, и какое же блаженство, если благодаря одному — двум людям атмосфера наполняется лёгкостью и безмятежностью. Не захочешь, а поверишь, причем это может происходить без слов, движений и всякого общения. Как, впрочем, и обратная реакция. Терпение, терпимость к любому должны вести к попытке удержаться от осуждения, к старанию тушить в самом зачатке любую отрицательную эмоцию, любую мысль, имеющую хотя бы налёт негативного. Но всё вышесказанное касается только этого «централа», смею предположить, что в других обстановка несколько иная, хотя бы из-за гораздо большего количества содержащихся в камере и возможности распространенного общения с внешним миром а, соответственно, и pазобщённости самих арестантов…

…Итак, ещё одна ступень в моём «Анабасисе» была преодолена, позже я узнал со слов человека, которому доверяю, что и обвинитель прониклась ко мне добрым чувством, и весь её наносной гнев был не более чем приобретённой привычкой и профессиональной оскоминой, от которой тяжело освободиться, даже видя и раскаявшегося человека. А потом и боязнь общественного мнения, предсказать которое не в состоянии никто и которое сейчас больше эфирно, чем материально, но всё же пугающе. В меру дозволенных возможностей, эта женщина тоже приняла участие в моей судьбе, пусть и несколькими словами, но и они материализуются. И как здесь не вспомнить: «Никто из нас не откажет тебе в погребальном месте».

Прошло совсем немного времени, и началось ознакомление с материалами дела, подготовленными для второго суда.

Начало казаться, что это бесконечный процесс, в котором все силы объединились против меня. Но такую жалость к самому себе я гнал, как надоедливую муху, потому что она — самое худшее из чувств, поддавшись которому лишаешься любых сил. Со временем я научился быть благодарным за все подобные испытания, повторяя сам себе, что это самая малая милость.