Маскарад лжецов - Карен Мейтленд

Зофиил замер, словно услышал какой-то звук. Вжавшись спиной в твердый гранит, он тревожно всматривался во тьму. Фокусник словно хотел раствориться в тени, которую отбрасывал камень, бесследно исчезнуть, как тот кусочек черного мрамора, но, хотя тень скрывала его тело, она не могла притушить блеск глаз. Поймав свет костра, белки вспыхнули, и мы увидели насмерть перепуганного человека. Его расширенные от ужаса глаза сверкнули, словно отбеленные временем кости, при свете луны.

Осмонд еще раз наполнил стакан, и, прежде чем снова приступить к рассказу, Зофиил отхлебнул изрядный глоток.

— И вот однажды случилось чудо. Стояла лютая зима, снег замел все вокруг, и, чтобы войти в гавань, корабли были вынуждены пробивать ледяную корку. Священник служил уже третью службу за день. В церкви собралась горстка стариков и нищих — их привела сюда не набожность, а желание погреться. Как ни студен был воздух в церкви, все же внутри было теплее, чем снаружи. Внезапно дверь с грохотом отворилась и в церковь вбежала женщина. На руках ее лежал мертвый ребенок. Мальчик провалился под лед и захлебнулся ледяной водой. Бедная мать умоляла священника помолиться за сына. Все понимали, что молитвой здесь не поможешь, но обезумевшая от горя женщина настаивала, и священник взял ребенка на руки, чтобы отнести в ризницу. По пути он споткнулся и выронил ребенка, а сам упал сверху. Толчок или вес его тела стали тому виной, но легкие ребенка вытолкнули жидкость, и, когда священник склонился над ним, мальчик закашлялся. Он вынес ребенка в церковь, и мать с радостью встретила воскресшего сына. Никто не видел, как священник упал; он даже не успел рассказать, что случилось, потому что все заголосили, что святой человек помолился над мертвым мальчиком и тот ожил.

Весть о чуде разошлась по городу, и толпы страждущих повалили в богом забытую церковь, но теперь это были не только жалкие бедняки, но и зажиточные горожане. Они приглашали священника в свои дома, чтобы он возложил руки на их болящих родственников, и щедро вознаграждали его за труды.

— Священник и вправду исцелял больных? — перебила Адела.

Зофиил горько усмехнулся.

— Чудеса что убийства: постепенно входишь во вкус. Однако исцелять болящих и воскрешать мертвых — не одно и то же. Людям нужна драма, они любят красивые жесты. Невежественной толпе нравятся пышные процессии и представления, они воплощают для них славу и величие Божье. Кому нужен скромный священник, смиренно возлагающий руки на болящего? Нет, им подавай пот и кровь. Корчись и стони, сделай вид, будто вытащил из головы больного камень — причину болей. Неси всякую околесицу, чтобы они не затребовали свои денежки назад, а потом предъяви им окровавленный кусок мяса и возгласи: «Вот это я извлек из твоего живота!»

Родриго возмущенно замотал головой.

— И ты еще называешь камлота лжецом за то, что он продает фальшивые реликвии!

— Я никого не принуждал верить в то, что считал ложью! Как ты не понимаешь? Я действительно исцелял их! Да, я разыгрывал представления, но врачевали больных мои руки. Господь являл чрез меня свою силу! Я понял, что избран, когда утонувший ребенок ожил! Господь выбрал меня за чистоту моих помыслов. Я это заслужил!

— И что же случилось потом?

— Девица. Глупая маленькая шлюшка и ее мамаша. Младшая дочка богатых родителей. Ей было лет четырнадцать. Избалованная и испорченная, она отказывалась есть, выплевывала то, что ее заставляли проглатывать, и целыми днями лежала в постели, тупо уставясь в потолок. Бывали у нее и судороги, правда нечасто, но родители испугались, что из-за них дочку никто не возьмет замуж. Когда лекари признали свое поражение, решили позвать меня. Я возложил на девицу руки и провозгласил ее здоровой, но в ту же ночь у нее случился припадок хуже прежних.

Поскольку девица отказывалась признать себя исцеленной, я заподозрил, что виной тому какой-то мучительный грех. Я обследовал ее наедине и вынудил признаться, что она трогает себя в срамных местах, чтобы возбудиться. Я велел ей прекратить, и она поклялась. Только она лгала мне, потому что припадки продолжались. Тогда я исповедал девицу и наложил на нее епитимью, но и это не помогло. Чтобы унять ее похоть, я раздел ее и выпорол розгой. Однако девица так упорствовала в своем грехе, что ее похоть перекинулась на меня. Мне стало сниться ее тело. Ее лицо вторгалось в мои молитвы. Я понимал, что девица пытается меня соблазнить. Я обрабатывал ее розгой, но еще усерднее, до крови, сек розгой себя самого, изнурял плоть постами, не спал, носил на поясе железные шипы — все было бессильно против нее!

Девица не выздоравливала, и по городу поползли слухи, что я утратил свой дар целителя. Священники, позавидовавшие моему успеху, шептались, что виной тому тяжкий грех, который я скрываю. Однажды в церковь влетела мать девицы и обвинила меня во лжи и кое в чем похуже, грозя обо всем рассказать мужу.

Костяшки пальцев Зофиила побелели, и в свете костра блеснула рукоять ножа, которую он сжимал.

— Я поклялся ей кровью Христовой, что не виновен в растлении дочери. Как ни тщилась девица соблазнить меня, я остался верен обету и сохранил себя в чистоте. Но в тот день, когда эта женщина выкрикивала свои обвинения в моей церкви, я понял, что Господь оставил меня и я не смогу защититься от ее лжи. Я понимал, что меня ждет. Позорное заключение под стражу и суд. Я мог требовать церковного суда, но за надругательство над дочерью богатого и влиятельного горожанина меня бы не помиловали. Что я мог привести в свое оправдание? Лишь мое слово против ее. И зачем только я оставался с нею наедине?

Я понимал, что, даже если меня признают невиновным и мерзкая девица сознается во лжи, никто больше не поверит в мой дар, никто не придет ко мне за исцелением. Я потеряю все, что имел: деньги, славу, уважение. Все мои труды пойдут прахом, и я снова окажусь в сточной канаве, из которой с таким трудом выбрался. Неужели моя служба Господу заслуживала такого наказания?

Я не стал ждать, когда за мной придут. Скинул сутану, взял все, что мог унести, и ушел, куда глаза глядят.

Наступило долгое молчание. Зофиил закрыл руками лицо, словно хотел вычеркнуть из памяти воспоминания о том страшном дне. Меня пронзило острое чувство жалости, но не к старику, который скорчился в тени огромного камня, а к юноше, веру которого растоптали.

Молчание нарушила Адела.

— Так ты священник? — недоверчиво спросила она, словно только сейчас осознав, что Зофиил излагал историю собственной жизни. — Но это невозможно! Ты же фокусник!

Зофиил поднял голову и усмехнулся.

— Разница не так уж велика. Глядя на фокусника, люди видят то, что хотят видеть. Он поднимает кубок, говорит свою абракадабру — и опля! Белый шарик становится черным, жаба превращается в голубя, свинец — в золото! Напевая по-латыни, священник поднимает чашу, и легковерные прихожане не сомневаются, что вино превращается в кровь, а хлеб — в плоть Христову.

— Не богохульствуй, лицемер! — воскликнул Осмонд. — Прав Родриго! Ты обвинил Сигнуса в святотатстве, когда он предложил, чтобы Адела рожала в часовне, а сам...