Записки еврея - Григорий Исаакович Богров

Теща зарыдала такъ, что у меня сердце дрогнуло въ груди.

«Она — права», подумалъ я, и съ азартомъ бросился къ скрипкѣ. Товарищи не отстали. Я самъ изумлялся тѣмъ бѣшено-раздирательнымъ звукамъ, которые издавала моя слабогрудая скрипица. Звуки эти магнетически подѣйствовали какъ на моихъ сотоварищей, такъ и на охотниковъ-рекрутъ, закрутившихся въ неистовой пляскѣ, подъ забиравшую до глубины сердца, комаринскую. Лицо тещи прояснилось. Хотя на ея рѣсницахъ и висѣли еще прозрачныя капли слезъ, но то были уже дождевыя капли, повисшія на листьяхъ, озаренныя яснымъ солнцемъ, послѣ утихшей лѣтней грозы. Когда же расходившіеся гуляки потребовали на радостяхъ шипучки (донское вино въ бутылкахъ) и когда это импровизированное шампанское полилось, въ буквальномъ смыслѣ, ручьями по полу, то моя теща окончательно оживилась и съ благодарностью посмотрѣла на меня, виновника неожиданной выручки.

Я усталъ, и вознамѣрился спрятать мою скрипку.

— Нѣтъ, врешь, крикнулъ одинъ изъ забіякъ: — взялся за гужь, не говори, что не дюжъ. Валяй! Вотъ тебѣ!

Онъ швырнулъ серебряный рубль къ моимъ ногамъ. Другіе охотники сдѣлали то же.

— Берите, сказалъ я тещѣ, самодовольно и гордо. — Деньги вамъ принадлежатъ.

— Милый! нѣжно произнесла теща и собрала деньги въ свой передникъ.

Если я продолжалъ увеселять охотниковъ-рекрутъ своей музыкой, то дѣлалъ это только въ угожденіе тещѣ, изъ страха семейныхъ ссоръ, изъ любви въ собственному я. Притомъ я заинтересовался отношеніями охотниковъ въ нанимателямъ, въ особенности между евреями.

Евреи, пожелавшіе поставить за себя или за свое семейство охотника, должны были, до закону, отыскать охотника, непремѣнно еврея, изъ того-же самаго сословія, къ которому наниматель самъ принадлежалъ, и непремѣнно приписаннаго къ томуже самому обществу. Еврей-охотникъ глубоко сознавалъ тотъ шагъ, на который онъ рѣшался, и горькія послѣдствія этого шага; но, отпѣтый воръ, пьяница, преслѣдуемый и изгоняемый своимъ обществомъ, онъ со злобою въ сердцѣ видѣлъ одинъ исходъ изъ своего отчаяннаго положенія — продаться въ рекруты. Этотъ исходъ онъ считалъ, однакожъ, вынужденнымъ, насильственнымъ, а потому и относился враждебно не только къ нанявшему его, но, и къ обществу, толкавшему его въ эту пропасть. Сверхъ того, онъ сознавалъ свое исключительное наложеніе и цѣнилъ свою особу очень высоко. Еврейскій охотникъ получалъ въ десять разъ болѣе, чѣмъ русскій, и въ сто разъ болѣе капризничалъ и издѣвался надъ безропотнымъ, покорнымъ нанимателемъ.

Въ числѣ охотниковъ, дѣлавшихъ своимъ посѣщеніемъ честь «Лондону», былъ только одинъ еврейскій охотникъ. Это былъ чахлый человѣчекъ средняго роста, сутуловатый, съ испитымъ, болѣзненнымъ лицомъ, изрытымъ оспой, съ полуплѣшивой головой. Его новый костюмъ отличался какимъ-то. своеобразнымъ арлекинизмомъ. Онъ не братался съ прочими охотниками, а держался особнякомъ, забившись въ уголъ. Сначала русскіе охотники взъѣлись-было на него, придираясь и цѣпляясь за каждый случай, за каждое его слово, чтобы натѣшиться по своему надъ жидомъ, рѣшившимся пойти до одной дорогѣ съ ними; но когда этотъ жидъ, расщедрившись, началъ ихъ заливать разными питіями, то не только перестали съ нимъ враждовать, но, напротивъ, стала оказывать ему нѣкоторое уваженіе. Еврейскій охотникъ некогда, не буянилъ, не бранился, не горланилъ пѣсень, не отплясывалъ казачка, а какъ-то тупо относился ко всему его окружающему. Онъ пропивалъ свою будущность какъ будто на зло, наперекоръ судьбѣ, и пропивалъ ее въ одиночку, съ грустью и сосредоточенностью въ самомъ себѣ. Какъ тѣнь, вѣчно сопровождалъ его наниматель, грустный, блѣдный, пожилой еврей, унижавшійся передъ спасителемъ его сына, оберегавшій этого спасителя, какъ зеницу ока и безропотно исполнявшій всѣ прихоти охотника, какъ бы онѣ дики ни были. Сердце надрывалось, глядя на нанимателя-мученика и на мучителя-охотника. Оба были одинаково несчастны, одинаково озлоблены, съ тою только разницею, что наниматель скрывалъ свою ненависть подъ личиною ласка и терпенія, а охотникъ не маскировался, громко называлъ своего патрона душепродавцемъ, діаволомъ искусителемъ и тиранилъ его съ рафинированною жестокостью.

— Эй, лохматый песъ! кликнетъ вдругъ охотникъ нанимателя.

— Что, мой другъ? подобострастно отзовется наниматель.

— Мнѣ скучно.

— Что-же дѣлать, душа моя?

— Прокатиться хочу.

— Изволь, мой милый, я сейчасъ найму бричку. Поѣдемъ.

— Бричку?! И безъ тебя нанять могу.

— На чемъ-же ты прокатиться хочешь?

— На плечахъ.

— На плечахъ?

— Да, на плечахъ, и непремѣнно на твоихъ плечахъ.

— Смилуйся, другъ мой. Какъ это можно?

— А какъ это можно, чтобы на моихъ плечахъ катались развѣ солдатюги цѣлые двадцать-пять лѣтъ изъ-за твоего плюгаво сына?

— Ты вѣдь деньги за это получилъ. И какія еще деньги! Охъ!

— Ха, ха, ха, деньги! А гдѣ они, эти деньги? Половины ужь нѣтъ.

— Я-же не виноватъ, что ты ихъ на вѣтеръ сѣешь. Я кровными денежками заплатилъ. Зачѣмъ разбрасываешь цѣлыми пригоршнями?

— Будь они прокляты, твои деньги, вмѣстѣ съ тобою, искусителемъ. За каждый твой грошъ я получу сто фухтелей.

Нельзя себѣ вообразить, какія адскія мученія претерпѣвалъ злосчастный наниматель отъ тираніи своего наемника, и ту униженную роль, которую онъ разыгрывалъ со слезами на глазахъ и болѣзненною улыбкою на устахъ. Изъ любви къ сыну онъ все переносилъ безропотно. Но надобно было видѣть лицо мученика наканунѣ дня, назначеннаго для отправки рекрутовъ губернское рекрутское правленіе! Драма приближалась къ развязкѣ. Для нанимателя предстояло разрѣшеніе вопроса: быть или не быть. Охотникъ, вопреки всѣмъ подмазкамъ, могъ быть признанъ негоднымъ, а тогда — погибъ любимый сынъ, погибли и деньги, большею частью растранжиренныя уже расточительнымъ охотникомъ. Съ лихорадочнымъ волненіемъ и съ тяжкой думой на челѣ еврей-наниматель угощалъ своего охотника въ «Лондонѣ», обнимая и напутствуя его самыми искренними благословеніями. Съ такой-же тяжелой думой на испитомъ лицѣ, молчаливо-угрюмо принималъ охотникъ ласки своего покупателя. Я наблюдалъ эту сцену съ напряженнымъ любопытствомъ. Наступалъ уже вечеръ, когда хозяинъ-еврей поднёсъ охотнику послѣднюю рюмку и деликатно напомнилъ о томъ, что пора идти домой приготовиться на завтра въ дорогу.

— Въ дорогу? вскрикнулъ охотникъ. — Въ какую такую дорогу?

— Какъ? робко замѣтилъ наниматель. — Ты забылъ развѣ, что завтра всѣхъ рекрутъ отправляютъ въ губернію?

— А мнѣ что до этого за дѣло?

— Какъ? Ты шутишь?

— Дуракъ, неужели ты думаешь, что я на самомъ дѣлѣ пойду въ рекруты за твоего сына?

Наниматель вздрогнулъ и поблѣднѣлъ, какъ стѣна. Охотникъ видимо наслаждался мученіями своего собесѣдника.

Подобно мнѣ, за этой непріятной сценой слѣдилъ какой-то русскій зажиточный мѣщанинъ, поившій на прощанье своего охотника тутъ-же, въ «Лондонѣ». Онъ не выдержалъ.

— Ты, еврей, чего поблажки даешь твоему батраку? Ты его по людски — за чуприну. Чего ерепенится? Денежки забралъ, а теперь на попятный дворъ! А вотъ я тебѣ помогу, коли самъ не умѣешь.

Мѣщанинъ всталъ съ явною рѣшимостью помочь своему ближнему. Но еврей схватилъ мѣщанина за руку и началъ умолять.

— Спасибо, добрый человѣкъ. Ради Бога, не трогай его.