Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни - Дэниел К. Деннетт

Кауфман хочет подчеркнуть именно безальтернативность этих «выборов», а потому он и его коллега Брайан Гудвин320 особенно стремятся развенчать яркий образ Матери-Природы как мастерового, занятого тем, что французы называют бриколажем (своей первоначальной популярностью этот образ обязан великим французским биологам Жаку Моно и Франсуа Жакобу). Термин стал известен благодаря антропологу Клоду Леви-Строссу321. Мастеровой или бриколер – это предприимчивый изготовитель различных приспособлений, «оппортунист»322, всегда готовый удовлетвориться посредственным решением, если оно достаточно дешево. Такой мастер довольно поверхностен. Два элемента классического дарвинизма, на которых сосредотачиваются Моно и Якоб, это, с одной стороны, случайность, а с другой – крайняя близорукость (или слепота) часовщика. Но – рассуждает Кауфман – «эволюция – не просто „пойманный на лету шанс“. Это не просто возня со случайностью, бриколажем, хитроумными приспособлениями. Это формирующийся порядок, обеспечиваемый и отлаживаемый отбором»323.

Значит ли это, что часовщик зряч? Разумеется, нет. Тогда что означают эти слова? Кауфман говорит, что существуют принципы порядка, которые определяют процесс проектирования и, таким образом, водят рукой мастера. Прекрасно. Даже слепой мастер совершит вынужденные ходы; это, так сказать, не бином Ньютона. Мастер, неспособный вычислить вынужденные ходы, не стоит ни гроша и ничего не спроектирует. Кауфман и его коллеги сделали ряд интересных открытий, но нападки на образ мастерового, мне кажется, безосновательны. «Мастеровой, – говорит Леви-Стросс, – готов руководствоваться природой материала, тогда как инженер хочет, чтобы материал был совершенно послушным, подобно столь любимому архитекторами Баухауса бетону». А потому в конечном счете мастер отнюдь не поверхностен: он уступает ограничениям, а не сражается с ними. Подлинно мудрый инженер работает не contra naturam, но secundum naturam.

Одно из достоинств критики Кауфмана заключается в том, что он привлекает внимание к недооцененной возможности, которую мы можем во всей полноте представить себе с помощью гипотетического примера из области инженерного искусства. Представим, что «Акмэ Хаммер Компани» узнает, что у новых молотков, производимых конкурентом, «Бульдог Хаммер Инкорпорейтед», пластиковые рукоятки с в точности тем же замысловатым узором разноцветных разводов, которым щеголяют новые молотки «Акмэ Дзета». «Воровство! – возопят их адвокаты. – Вы скопировали дизайн!» Может быть, но, с другой стороны, может быть, и нет. Может статься, что есть лишь один способ сделать хоть сколько-нибудь прочные пластиковые рукоятки – неким образом перемешать пластик, когда он застывает. В результате неизбежно возникает характерный узор из разводов. Было бы практически невозможно сделать пригодную к использованию пластиковую рукоятку для молотка без таких узоров, и с этим ограничением может в конечном счете столкнуться всякий, кто попытается сделать рукоятку молотка из пластика. Это могло бы без всякой гипотезы о «наследовании» или копировании объяснить сходство, которое в противном случае было бы подозрительным. Итак, может быть, работники «Бульдог Хаммер Инкорпорейтед» и в самом деле скопировали дизайн «Акмэ Хаммер Компани», но они бы в любом случае рано или поздно пришли к нему. Кауфман указывает, что, делая выводы о наследовании черт, биологи склонны упускать из виду такого рода возможность, и привлекает внимание ко множеству наглядных примеров из мира биологии, когда сходство признаков никак не было связано с наследственностью. (Наиболее яркие из обсуждаемых им случаев описаны в статье Тьюринга о математическом анализе создания пространственных структур в морфогенезе324.)

В мире, где у замысла нет закономерностей, которые можно было бы обнаружить, все сходства подозрительны – вероятно, они появляются в результате копирования (плагиата или наследования).

Кауфман хочет подчеркнуть, что биологический мир в значительно большей степени является миром ньютоновских открытий (например, Тьюринга), чем вымыслов Шекспира, и, вне всякого сомнения, он нашел ряд превосходных примеров, подкрепляющих это утверждение. Но я опасаюсь, что его критика метафоры мастерового ободряет тех, кто невысоко ценит опасную идею Дарвина; она дарит им ложную надежду, что в творениях природы они видят не подневольную руку мастерового, а священную Господню десницу.

Сам Кауфман охарактеризовал свою работу как поиск «физики биологии»326, и, строго говоря, это не противоречит предложенному мною названию – метаинженерия. Речь идет об исследовании наиболее общих ограничений процессов, которые могут привести к созданию и воспроизводству конструируемых объектов. Но говоря, что это – поиск «законов», Кауфман подкрепляет антиинженерные предрассудки (можно было бы назвать их «завистью к физике»), так сильно искажающие философское осмысление биологии.

Предполагает ли кто-нибудь существование законов питания? Законов способности двигаться? Благодаря фундаментальным законам физики на питание и передвижение налагается множество весьма жестких граничных условий, и любые механизмы питания или передвижения сталкиваются с массой закономерностей (практическими правилами, необходимостью выбирать и идти на компромиссы и т. д.). Но это не законы. Они похожи на превосходно обоснованные закономерности автомобилестроения. Возьмем, к примеру, правило, что (ceteris paribus) зажигание происходит только в результате или после использования ключа. Тому, конечно, есть причина, и она должна быть связана с очевидной ценностью автомобилей тем, что их часто угоняют, эффективными и недорогими (но не абсолютно надежными) решениями, обеспечиваемыми существующим на сегодняшний день уровнем развития слесарного дела и т. д. Осознав, что для создания автомобилей нужно принять мириады конструкторских решений, учтя выгоды и издержки каждого, можно оценить такую систематичность. Это никакой не закон; это – закономерность, которая обычно закрепляет сложный набор соперничающих desiderata (иначе называемых нормами). Эти исключительно надежные, учитывающие нормы обобщения не являются законами автомобилестроения, а в области биологии такие обобщения не являются законами передвижения или питания. Расположение рта скорее в передней части передвигающегося организма, чем у хвоста (ceteris paribus – есть и исключения!), – глубокая закономерность, но к чему называть ее законом? Мы понимаем, почему дело должно обстоять так, потому что видим, для чего нужны рты (или ключи с замками), и почему определенные способы лучше всего подходят для выполнения таких функций.