Опасная скорбь - Энн Перри

– Не потому ли, что он сам собирался кому-то подложить его? – О’Хара насмешливо возвысил голос, как бы давая понять, что идея эта вполне очевидна.

– Но он этого не сделал, – напомнил Монк. – Хотя возможность такую имел. Он мог подбросить эти вещи кому угодно, как только узнал о том, что кухарка хватилась ножа.

– Возможно, он и намеревался так поступить, но упустил свой шанс. И представьте себе, какой гнев бессилия он должен был ощутить при этом! – О’Хара повернулся к присяжным и воздел руки. – Какая ирония судьбы! Человек сам попадает в ловушку, которую он готовил для другого!

На этот раз Рэтбоун поднялся и выразил протест:

– Милорд, мистер О’Хара утверждает то, что еще надлежит доказать. Даже со всем присущим ему даром убеждения он так и не смог предъявить доказательств, что вещи были положены за ящик комода самим Персивалем. Следствие здесь подменяет причину, а причина – следствие.

– Придерживайтесь фактов, мистер О’Хара, – предупредил судья.

– О, конечно, милорд, – пообещал обвинитель. – Будьте уверены, именно это я и намерен сделать!

На следующий день О’Хара начал с вещественных доказательств, найденных при столь драматических обстоятельствах. Он вызвал миссис Боден. Оказавшись вдали от своей плиты, попав в незнакомую торжественную обстановку, кухарка выглядела простоватой и растерянной. Она привыкла к тому, что ее искусство говорило за нее. Теперь же лицо кухарки испуганно застыло, и ясно было, что миссис Боден чувствует себя крайне скованно.

Когда ей предъявили нож, она взглянула на него с ужасом, но согласилась, что это нож с ее кухни. Она узнала зарубки и царапины на ручке, а также легкую неровность лезвия. Еще бы ей не узнать свой инструмент! Однако, как только Рэтбоун стал выспрашивать, когда она обнаружила пропажу, миссис Боден прошибла дрожь. Выяснив, что за блюда ей приходилось готовить, адвокат принялся допытываться, каким ножом она каждый раз пользовалась, чем привел кухарку в окончательное смущение. Она просто не помнила. В конце концов ему пришлось отступиться, чтобы не настроить против себя присяжных и публику.

Тут поднялся улыбающийся О’Хара и пригласил на место для свидетелей камеристку Мэри, дабы та подтвердила, что найденный пеньюар действительно принадлежал Октавии. Смуглые щеки камеристки были на этот раз весьма бледны, румянец исчез, голос звучал несколько сдавленно. Но она подтвердила, что это вещь ее покойной хозяйки. Она часто видела на ней этот пеньюар и не раз его гладила.

Рэтбоун отказался от вопросов. Уточнять тут было нечего.

Следующим О’Хара вызвал дворецкого. Бледный, как труп, Филлипс поднялся на возвышение. Сквозь седой пушок его волос просвечивала лысина, брови же были сдвинуты еще более свирепо, чем обычно. В целом он напоминал солдата, у которого отобрали оружие и поставили лицом к лицу с беснующейся толпой.

О’Хара был достаточно искусен и умен, чтобы не усугублять потрясения дворецкого невежливостью или снисходительностью. Выяснив, какую должность занимает Филлипс, прокурор осведомился, не он ли начальствует в доме над всеми слугами. Получив утвердительный ответ, О’Хара принялся выспрашивать о Персивале, причем речь шла исключительно о личных качествах обвиняемого. О том, что он плохой слуга, не было сказано ни слова. Напротив, за все время службы Филлипс не раз отмечал его исполнительность и расторопность. Допрос свидетеля был проведен мастерски. Рэтбоуну оставалось лишь спросить, не возникало ли у Филлипса хотя бы малейшее подозрение, что этот самовлюбленный и заносчивый молодой человек дошел до наглости увлечься дочерью своего хозяина. Сама мысль об этом ужаснула и оскорбила Филлипса. Впрочем, от него никто и не ждал другого ответа.

Дальше О’Хара вызвал последнюю из служанок – Роз. Черный цвет шел ей, подчеркивая белокурые волосы и сияющую голубизну больших глаз. Ситуация отнюдь не ошеломила ее; голос девушки звучал ровно, уверенно и был исполнен чувства. Нимало не заносясь, она рассказала слушавшему с проникновенной внимательностью О’Харе о том, что сначала они с Персивалем были друзьями, что тот обожал ее, но не переходил при этом дозволенных границ. Затем он окончательно уверил ее в искренности своих чувств и дал понять, что будет счастлив на ней жениться.

Все это она излагала мягко и с самым скромным видом. Держалась Роз очень прямо, чуть приподняв подбородок. Она рассказала О’Харе, как впервые заметила, что Персиваль оказывает Октавии большее внимание, нежели положено слуге. Мисс Октавия хвалила его, часто давала поручения, выполняя которые он должен был находиться от нее поблизости.

– И вы не ревновали, мисс Уоткинс? – с невинным видом спросил О’Хара.

Не забывая о внешних приличиях, Роз скромно потупилась и отвечала, как бы не заметив яда в голосе прокурора:

– Ревновала, сэр? Как я могла ревновать кого-то к такой леди, как мисс Октавия? Она была прекрасна, воспитана, образована. Что я такое по сравнению с ней!

Роз помолчала секунду, затем продолжила:

– Да он бы на ней и не женился, об этом даже думать смешно! Ревновать к другой служанке, такой же, как я сама, – это еще понятно. Он бы мог уйти к ней, жениться, создать семью. – Роз взглянула на свои маленькие крепкие руки и снова вскинула глаза. – Нет, сэр, мисс Октавия просто забавлялась, а ему это вскружило голову. Я раньше думала, такое может случиться разве что между горничной и безнравственным хозяином. Но чтобы леди… – Она потупилась.

– По-вашему, между ними все-таки что-то произошло, мисс Уоткинс? – спросил О’Хара.

Глаза служанки широко раскрылись.

– О нет, сэр! Я ни на миг не допускаю, что мисс Октавия могла на такое пойти. Думаю, Персиваль много чего себе напридумывал. А когда понял, что свалял дурака, он вышел из себя, вспылил…

– У него вспыльчивый нрав, мисс Уоткинс?

– О да, сэр… Боюсь, что да.

Последней по счету свидетельницей, вызванной, чтобы обрисовать облик и наклонности Персиваля, была Фенелла Сандеман. Она взошла на возвышение в блеске черной тафты и шорохе кружев. Большой чепец был сдвинут чуть назад, эффектно обрамляя неестественно бледное лицо, ненатурально густые волосы и розовые губы. Издалека Фенелла казалась дьявольски привлекательной женщиной, удрученной нынешними прискорбными обстоятельствами. Но Эстер, ни на секунду не забывавшей, что идет борьба за жизнь человека, появление миссис Сандеман показалось напыщенным и нелепым.

О’Хара встал и обратился к Фенелле с преувеличенной вежливостью, словно боясь нечаянным словом разрушить ее хрупкую эфемерную красоту:

– Миссис Сандеман, насколько мне известно, вы вдова и проживаете в доме вашего брата сэра Бэзила Мюидора?

– Да, – ответила она с самым отважным видом, вызывающе улыбнувшись и вздернув подбородок.

– И вы… – он замялся, как бы припоминая, о чем хотел спросить, – живете там уже около двенадцати лет?

– Верно, – согласилась Фенелла.

– Тогда вам, без сомнения, должны быть хорошо известны все проживающие в доме лица, их нравы, склонности, радости и беды, постигшие их в последнее время, – заключил обвинитель. – О каждом у вас наверняка сложилось собственное мнение, основанное на наблюдениях.