Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

душу. На море окияне, на острове на Буяне стоит тут мыльня, в той мыльне лежит доска, на той доске лежит тоска. Пришол я, раб имярек: Что ты, тоска, поди, таска, уступи, тоска, рабу имерек, чтоб она тоскавала и горевала по мне, по робу имерек[459].

Из описаний кликушества очевидно, что «тоска» рассматривалась как совершенно определенная и активная сила. «Тоску» можно было наслать на человека, в показаниях свидетелей встречаются такие выражения: «нашла на нее тоска», «хватает ее та скорбь». Таким образом, метафора обретала силу в материальном мире, что, в свою очередь, имело физические последствия[460]. В повестях той эпохи Горе, вочеловечившись, скитается по земле («Повесть о Горе-Злочастии»), синие бесы – воплощение горя – осаждают, мучают, насилуют и оплодотворяют несчастную женщину («Повесть о бесноватой жене Соломонии»)[461].

Рис. 7.5. Икона святого Георгия в житии. Дерево, темпера, золочение, серебрение. 76,5 х 59 см. Россия, первая половина XVI века. Инвентарный номер ЭРИ-235. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург © Государственный Эрмитаж. Фото Владимира Теребенина, Леонарда Хейфеца, Юрия Молодковца.

Рис. 7.6. Икона Святого Георгия в житии. Детали. Вверху: Клеймо 5. Поднятие на дыбу. «Мучение железныме когтями». Внизу: Клеймо 7. Мучение раскаленными железными сапогами и железными клещами. На русских иконах и миниатюрах изображались, хотя и в стилизованном виде, орудия пытки, использовавшиеся судами.

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург © Государственный Эрмитаж.

Фото Владимира Теребенина, Леонарда Хейфеца, Юрия Молодковца.

Рис. 7.7 Чудо святого Георгия о змие в житии. Россия, конец XVII века. Инвентарный номер ЭРИ-463. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург © Государственный Эрмитаж. Фото Владимира Теребенина, Леонарда Хейфеца, Юрия Молодковца.

Метафора принимала физическое измерение не только в волшебных сказаниях, но и в жестокой, осязаемой практике исполнения приговоров, выносившихся русскими судами. Преступление соответствовало наказанию. Признанные виновными в сочинении или переписывании недозволенных документов приговаривались к отсечению рук. Если у человека находили волшебные заговоры, их могли сжечь у него на спине[462]. У разбойников, мятежников, воров на лице выжигали соответствующее клеймо, видное всем [Kollmann 2006b: 559–560]. Кнут – более употребительное орудие наказания – также оставлял вполне узнаваемые следы, заметные до конца жизни. Говоря о записях, сделанных на спиритических сеансах, Уэбб Кин замечает: «Эти действия обычно приводили к материализации нематериального или дематериализации материального» [Keane 2008]. Точно так же сложные драмы, связанные с наказаниями, позволяли выразить буквально саму суть преступления, придать ей физическое измерение, ритуализированным образом воплотить такие понятия, как насилие и возмездие.

Эта очевидная тенденция к размыванию границ между метафорическим и буквальным до некоторой степени устраняла необходимость в сложных способах коммуникации между семиотическими модальностями материального и нематериального. Уменьшая пропасть между несопоставимыми сущностями, придавая нематериальному вещественные формы, обитатели Московского государства обходили эту дилемму. Преобразуя на понятийном уровне нематериальную, неосязаемую абстракцию в нечто овеществленное, поддающееся извлечению, они успешно сводили все факторы к общему знаменателю, единой модальности, в соответствии с которой плоть можно было принудить к сообщению истины. Правда, как и тоска, могла обретать форму и содержание внутри плотской оболочки конкретного человека.

Мораль и магия: наказания за несанкционированные пытки

Хотя этика применения пыток так и не была сформулирована в России открыто, все же признавалось, что их применение имеет неоднозначные последствия с практической, юридической, а возможно, и этической точки зрения – ровно настолько, чтобы создать административную структуру, ограничивающую потенциальные бесчинства. Ходатайства, подававшиеся жертвами пыток, показывают, что они довольно тонко представляли себе ситуацию, в которой оказались – или по крайней мере понимали, что именно может разжалобить суд. Пытка была законным и, более того, справедливым средством воздействия, если применялась в нужное время, в нужном месте, при нужных обстоятельствах, в противном же случае она представляла собой грубое злоупотребление. Одним из достаточно очевидных критериев законности пытки было ее применение в отведенном для этого месте. Пытка вне помещения, указанного судом, рассматривалась как эксцесс, заслуживающий наказания по закону и морального порицания. Далее, применять пытки не мог кто угодно: теоретически этим могли заниматься лишь официальные лица по указанию царя.

Частное лицо не могло на законных основаниях пытать другого человека по своей воле. Этот запрет действовал даже тогда, когда жертвой «частной» пытки становился жестокий преступник, застигнутый с поличным. Речь шла не о простом неодобрении: предполагаемый правонарушитель имел право получить возмещение за телесные страдания и ущерб, нанесенный его чести. В Уложении указывалось: «А будет кто татя изымав, и не водя в приказ, учнет пытать у себя в дому: и на нем татю доправить безчестье и увечье». Пострадавший не имел права учинять допрос по собственной инициативе: преступника следовало доставить в суд, где против него подавали официальный иск: «А в чем его пытал, и ему татьбы своей на том тате искати судом, а из приказу того татя пытать не велеть» [Kollmann 2009][463].

Суды обращали особенно пристальное внимание на это правило, если пытка применялась для искажения показаний, то есть для сокрытия правды. Уже знакомый нам Фирска Потапов жаловался, что хозяин больше года держал его у себя дома в цепях, подвергая побоям и пыткам, поскольку не желал, чтобы холоп сообщил о совершенных им злоупотреблениях и преступлениях против государства. В стремлении доискаться правды суд отнесся к его жалобе с сочувствием, пусть и не слишком деятельным[464].

Общераспространенное убеждение в том, что пытка должна совершаться только в отведенных для этого местах и только при наличии соответствующего разрешения, четко прослеживается в ряде колдовских дел: подозреваемых отпускали после заявлений о том, что обвинители насильственно вырвали у них признания. В этом разделе мы вернемся к некоторым случаям домашних пыток, о которых говорилось в предыдущих главах, но на этот раз нас будет интересовать совсем другое: мы рассмотрим такие проблемы, как признания, полученные под принуждением, и несанкционированное домашнее насилие. Один из самых драматичных эпизодов имел место в Добром (1690): Яков, протопоп Преображенского кафедрального собора, привел к воеводе свою «старинную крепостную» Анютку, утверждая, будто она сговорилась с мужем-беглецом о том, чтобы обворовать и поджечь хозяйское имение и, хуже того, до смерти околдовать самого протоиерея, его жену и их малолетнего сына. Анютка якобы подложила змеиную кожу им в похлебку и вместе с другими женщинами читала заклинания над едой и питьем, предназначенными для них. Вооруженный вещественными доказательствами протопоп предъявил воеводе бумажный сверток со змеиной кожей и сообщил суду о том, что произошло после того, как он разоблачил Анюткины козни: