Пепел и снег - Сергей Зайцев

Сотня ушла. Уходили и французы. Впереди их колонны бодро бил барабан, гордо реяло трёхцветное знамя. Солдаты, подобравшиеся за время боя, как бы стряхнувшие с себя все невзгоды, очнувшиеся от тяжкой дремоты, за которой виделась неминуемая смерть, шли ровными рядами, твёрдым шагом, вскинув ружья на плечо. И трудно было поверить, что всего два часа назад каждый из них мог перегрызть другому горло за кусок хлеба, за понюшку табака, за тёплое место у костра. Эти люди вновь стали непобедимым братством, железными солдатами Бонапарта, славными покорителями Европы. Сыпал мелкий снежок...

Когда герои наши после Смоленска опять присоединились к отступающим войскам, то обнаружили, что дела у французов обстоят прескверно, — и даже это, пожалуй, сказано мягко; увидели, что потери их увеличиваются с каждым днём и уж, наверное, давно не подлежат счёту. Холод, ещё усилившийся, и голод, хорошо организованный русскими, делали своё дело. Солдаты Бонапарта, обратившись в ледяные мумии, тысячами лежали на столбовой дороге, так, что, не убрав их, невозможно было и проехать. Ослабевшие, утратившие волю к жизни, солдаты оставались возле прогоревших костров — так и замерзали, сидя в кружок, протянув руки к быстро остывающим углям; другие пытались уберечься от холода, спрятавшись в уцелевших сараях, в печах; третьи забивались в снежные норы и находили себе там и покой, и могилу до весны. Трупы самоубийц со страшными, заиндевелыми лицами медленно поворачивались и покачивались в ветвях деревьев. Мародёры раздевали своих замерзших товарищей, умудрялись натягивать на себя по три, по четыре мундира, но всё-то казалось мало. А иные несчастные спасались, устраивая себе «русскую баню»: поджигали избу или сарай и ждали, пока не прогорит, не дотлеет последняя головешка, потом часами нежились, отогревались, ползая в горячей золе, и поднимались с уже остывших пепелищ похожие на чертей — грязные, чёрные, со сверкающими белками глаз. От одной «бани» до другой — так и шли... Александр Модестович замечал: на трупах солдат было так много ценностей, что если бы кто-то задался целью собрать эти ценности, то уже за два-три часа составил бы себе несметное состояние. Однако уж мало кто зарился на золотое колечко, на серебряную безделицу, когда сама жизнь стала мелкой разменной монетою: тысячей больше, тысячей меньше — экая невидаль, экая печаль! прах, падаль — ценность не большая, чем крылышки жуков и высохшие останки мух, коими муравьи набивают свои полисы-лабиринты. Всё — прах! И верно сказано, суета сует: катится прах в одну сторону, потом катится в обратную, накатывается с шумом, с шумом и откатывается. И жизнь, и смерть — прах. Встаёт и падает, растёт и умирает — и никак не наступит равновесие; или уж равновесие то в самой суете, в непостоянности, в извечной переоценке ценностей: то золото глаза застит, то шубейка или дырявый армячок, то на ломоть хлеба будешь молиться, лоб расшибёшь, а то и за слово всего жизнь отдашь, глазом не моргнув, да с последним вздохом ещё и порадуешься — не зря пожил.

В нескольких шагах от Пшебыльского под видом беженцев шли егеря Степанов и Пущин — «пасли» гувернёра. Александр Модестович, Черевичник и Зихель держались позади них в полуверсте. Ждали «поступка» со стороны мосье, но тот всё осторожничал и, должно быть, уверенный, что пока юный Мантуе жив, от Ольги не отступится, — не высовывался. Авантюрист по природе, Пшебыльский сейчас остерегался рисковать: либо не был вполне уверен в себе, либо знал наверняка, что он на поводке... В окрестностях Красного в эти дни произошло несколько ожесточённых кровопролитных боев, отчего установившийся на тракте, пусть относительный, порядок совершенно расстроился и на какое-то время воцарилась полная неразбериха: так обоз мог оказаться впереди своей части, отряды пехоты затрудняли движение кавалерии, артиллеристы были вынуждены прикладами и кнутом расчищать себе путь через толпы беженцев; французы даже не всегда пребывали в уверенности, что, к примеру, полк кирасир или драгун, двигающийся в параллельном направлении по просёлкам, или опережающий их на версту полк пехоты, был их полк, а не российский, вследствие чего случалось не раз — открывали огонь по своим... А Пшебыльскому опять повезло: откуда ни возьмись, выехал на дорогу эскадрон польских улан; мосье тут же дал знать полякам, что и сам поляк, и посетовал на бедствия, каковые ему приходилось терпеть; потом вдруг признал среди офицеров одного давнего приятеля по Кракову (егеря слышали разговор), а как и тот узнал гувернёра и выказал ему немалое почтение, то уланы обещали Пшебыльскому помощь и сказали держаться их эскадрона. От этих пор продвижение экипажа ускорилось, преследование же его значительно усложнилось. Однако затеплилась надежда, что истощённые лошади Пшебыльского не выдержат темпа и на каком-нибудь из перегонов падут...

Итак, погнались Александр Модестович с товарищами за быстрым отрядом польских улан, страшась одного только — утерять их из виду. И было утеряли: двое суток мотались, как неприкаянные, по просёлкам, полузанесённым снегом. Когда же, за Оршей уже, вновь обнаружили экипаж, уланов возле него не было и в помине; видно, тем оказалось в тягость таскать за собой громоздкую карету, когда от быстроты передвижения зависела жизнь, и бросили земляка. Одна из лошадей у Пшебыльского действительно пала, и теперь сам мосье и его слуги, обвязавшись постромками, пособляли оставшемуся животному преодолевать снежные заносы и подъёмы на холмы. Отбить же карету, как и прежде, не представлялось возможным, ибо мосье опять окружил себя французскими солдатами и, рассказывая им всякие ужасы о казаках и партизанах, постоянно держал новых спутников на взводе. Хитрый, бестия.

Здесь, хотим мы того или нет, нам придётся на некоторое время отвлечься от описания погони, чтобы не спеша завязать узелок на конце той нити, коей вышивали, пусть не главный, но весьма заметный, узор. Дело в том, что на одном из биваков, когда Черевичник с егерями, спрятавшись от ветра за большой сугроб, разожгли костёр, они обнаружили, что разожгли его едва не на коленях замерзшего французского солдата; сугроб от жара подтаял, и из-под него сначала показалось лицо — бледно-жёлтое, блестящее, с набившимся снега провалом-ртом, с открытыми, но заледенело-мутными, пустыми глазами, — а чуть позже появился и весь солдат, сидящий под сосною. И вышло, что садились к огню впятером, а оказались вшестером. Жуткая, конечно, находка, но в те многотрудные дни к таким находкам притерпелись и относили их к явлениям почти обыкновенным. Труп оттащили в темноту, в кустарник, там наспех забросали снегом и на том позабыли бы о нём, если б не любопытство Черевичника: возясь с мертвецом, он обнаружил у того в руках некий предмет, книгу — не книгу, плоский ящичек, оказавшийся при внимательном рассмотрении очень изящно выполненной шкатулкой с полным набором шахмат, выточенных из черепаховой кости. Черевичник, человек простой, неискушённый, в жизни своей никогда не видевший шахмат, легко прельстился на красивые фигурки, а как жена его Ксения по срокам вот-вот должна была родить малыша, то Черевичник, предусмотрительный отец, и прибрал эти шахматы малышу на забаву. И только несколько дней спустя, хвалясь барину диковинным приобретением, обнаружил под шахматными фигурками пакет...

4-е ПИСЬМО ДЮПЛЕССИ

Дорогой отец!

Не подберу слов, чтоб выразить любовь к тебе. Я много бы дал, чтоб только увидеть тебя, не говоря уж о том, чтобы с сыновнею преданностью припасть к ногам твоим и уж более не вставать с колен и не покидать тебя, пока сама смерть не разлучит нас. И с тётушками своими, коих, откровенно говоря, я всегда несколько недолюбливал и к коим, как к старым девам, как к существам, по моему тогдашнему разумению, ущербным, относился свысока (и оттого теперь испытываю стыд, и заслуживаю наказания большего, нежели простое порицание), я б перемолвился ныне словечком, к их безусловному удивлению, и, пожалуй, с четверть часа провёл бы в их обществе, не испытывая особой обременённости. Да вот беда: мне нечем заплатить за чудо, и мечты остаются мечтами. Что раньше было проще простого, — лишь отодвинь в своём окне муслиновую занавеску, и уж перед тобою живописные берега Сены и милый сердцу Шатильон, лишь выйди на террасу, увитую виноградом, и ты имеешь счастье лицезреть отца, задремавшего в плетёном кресле под неугомонный хор цикад, — то теперь несбыточно. Как жаль! Мир устроен так просто, и он так прекрасен, но он становится почти невыносим, едва лишь расслабляющая волна сантиментов (я бегу от слова — слезливости) нахлынет на сердце.