Охотники за голосами - Роман Романов

– А восстановление Храма Христа Спасителя? А нынешний наш самый главный как спасение от развала девяностых? Может, это имелось в виду? Да и денег в стране – прилично, зарплаты людям платят, армию возрождают, нет?

– Может быть, но это как-то все поверхностно – скорее спасение от смерти, чем возрождение. Денег много, страна крепнет, а в головах – те же Каины, что и в семнадцатом, глотку перегрызут друг другу. Как-то в наше время, Жень, бардака и злобы много. Каин… Каинск, ка-ин… – береза по татарски… – Кобылкин сосредоточенно, сдвинув брови, словно пораженный какой-то догадкой, поглядел на Императора. – Государь, если вы даже теперь не хотите бежать от своего долга перед страной и Богом – спасите хотя бы детей, велите им бежать из России, как я вам сказал… Вы меня простите, но тот, кто вас убьет, родился как раз в Каинске, тоже Томской губернии, в состав которой городок вошел, между прочим, как раз при Александре Благословенном. И да, ваше величество, вот еще что…

В этот момент Кобылкин вдруг как-то странно и очень быстро покраснел, пошел пятнами, веки задрожали, руки судорожно начали ловить воздух, ища опоры. Царь и Женька глядели на Сашку широкими глазами, и в следующую секунду Круглый бросился на брата и обнял его. В момент их падения на пол раздался резкий беззвучный хлопок, появились завихрения зеленого света, и в следующую секунду только втянутый со стола, как пылесосом, дневник Его Императорского Величества валялся на ковре спального вагона в том месте, где только что находились братья…

Кобылкин и Круглый хотят домой

Резкий затхлый запах, как нашатырь, шибанул в нос обморочному. Кобылкин закашлялся, приоткрыл один глаз – вокруг темнота, какое-то жалостливое копошение и скуление. Глаз снова закрылся, и Кобылкин издал тяжелый вздох – его мутило, голова трещала, как с похмелья. Вспомнив все, что происходило во сне, вернее, в царском спальном вагоне, он еще раз тяжело вздохнул. Вдруг он почувствовал на себе ощупывающее прикосновение лежащего рядом человека и услышал тихий голос Круглого:

– Саш, опять Дом трудолюбия, что ли, чего за фигня, а? – Круглый лежал рядом и всматривался в темноту. – Я думал, что День Сурка – это только в кино. Что произошло, а? Опять судачка со сбитнем, и в вагон к царю? Я вообще домой хочу, к Люське, что я здесь, каждый раз просыпаться буду? Твою ди-визию… Слышь, Кобылкин? Если б я на тебя не прыгнул в тот момент, ты вообще один тут лежал бы сейчас…

– Так надо было не прыгать, сейчас бы уже по яйцам Фаберже договорился наверняка, – попытался сострить пересохшим и еле ворочающимся языком Сашка. – Судя по запаху, да, опять в приемной комнате Дома трудолюбия… Что ж голова-то так болит… Я не знаю, что случилось, Жень, честно; может, найдем провод какой оголенный и того, домой, есть же у них уже какая-нибудь электростанция здесь. Хотя, блин, на самом интересном месте мы из вагона-то вылетели. Непонятно: почему?

– Я как новый монархист знаешь, если откровенно, что думаю? – полушепотом начал отвечать Круглый. – Мы с тобой и со всеми нашими мозгами двадцать первого века, сотовыми телефонами и Интернетом в подметки Николаю не годимся, и по образованию, и, самое главное, по своим сволочным привычкам мутить и выкручиваться, даже из благородных побуждений. А этот не такой… Совсем не такой, оказывается… Я бы так не смог, я бы или шашку наголо, или и правда в Латинскую Америку…

В этот момент вдруг со скрипом отворилась дверь, за которой виднелся молочный туман раннего летнего утра, помещение обдало волной свежего воздуха с примесью трав и хвои, и пара здоровенных амбалов с фонарем в руке завели в помещение качающегося человека. Тут же этот человек прямо на руках амбалов начал петь, на ходу пытаясь заламывать носки сапог и прихлопывать локтями по бокам:

Ик, у-у-у-у, чертяки, пошто почти благородного господина скрутили, при людя́х позорите…

Амбалы, не обращая внимания на крики и попытки станцевать, бросили пьяного у какой-то огромной чугунной ванны и «почти благородный господин», судя по звукам, принялся блевать прямо на пол.

Братья с изрядной порцией адреналина в крови и уже ясным пониманием, что это не «день сурка» и не Дом трудолюбия, сидели и, пока дверь оставалась распахнутой, в полутьме осматривали помещение.

Это была длинная полуподвальная комната, посреди которой стояли две большие чугунные ванны. Около одной из них лежал на носилках совершенно голый синий труп с комком тряпки на груди. Около другой ванны, ближе к братьям, стояла деревянная скамья, заваленная тряпьем, дальше вдоль стены – какие-то шкафы, самовары, кастрюли, чья-то одежда и совсем рядом – три совершенно живых человека. Один, в непонятного вида лохмотьях, страдальчески храпел, обдавая все на три метра вокруг себя сивушным перегаром; второй, здоровенный мужик с короткой, но густой бородой, в просторной рубахе, широких штанах, черных кожаных сапогах и жилетке, как у кулаков в советских кинофильмах, полусидя прижимал к себе правую руку и тихо сам себе скулил: «Ох, рученька моя, рученька, ох, рученька моя, рученька». А третий мирно спал на каталке, укрывшись простыней и подложив под голову аккуратно скатанный рулон одежды.

– Морг, вытрезвитель? – глядя на брата, спросил Круглый, поворачивая голову в сторону трупа.

– Или больница, – ответил Кобылкин. – Но точно не наше время. Во встряли-то мы!

Сашка вскочил и в два прыжка подлетел к двери, в которую вышли амбалы-санитары, на секунду оглянулся – мол, счас вернусь – и выскочил наружу, в свежее утро непонятного дня и места.

Круглый тем временем придвинулся к бородатому мужику с больной рукой и спросил:

– Слышь, мужик, ты кого ждешь-то?

Мужик прекратил покачиваться, посмотрел на Круглого сурово, оценивающе, потом скривился от боли, снова закачался и сказал:

– Дохтура, кого мне еще ждать, должон прийти скоро, вон, светает ужо.

– А чего у тебя с рукой? – спросил Женька, понимая, что по-другому подходов к мужику не найти. А тот словно только и ждал, чтобы кто-нибудь поинтересовался его несчастной участью:

– Да купил на свою голову машину эту англицкую, шишку дробить. Скоро сезон, орех буду заготавливать, в Москве нынче хорошую цену давать будут, скупщики уже сейчас по деревням ездют. Купил, че, да руку туды, бес меня дернул, и сунул… У-у-у-у, падлюка, говорили мне, что англичанка гадит. Выписывай, мол, немецкую, ан нет… Прости Господи, это ж теперь и не перекреститься даже…

– Какой орех? – со смутной тревогой заерзал Круглый. Но в это время вернулся Кобылкин, сел рядом, посмотрел на брата и сказал:

– Жень, а мы в Томске, и, похоже, в приемном покое университетской клиники. А там, – он показал рукой на дверь, – ты прикинь, университетская роща, только она еще это, не выросла…

Братья в смешанных чувствах долго смотрели друг на друга, затем Круглый повернул голову к мужику с раздробленной рукой и продолжил: