Александр I. Сфинкс на троне - Сергей Мельгунов

Живого человека «рубили как мясо». Сам Аракчеев должен был признаться в письме к императору Александру, что «несколько преступников, самых злых, после наказания, законами определенного, умерли», и несмотря на такое жестокое истязательство, никто из истязуемых не принес повинной. Понятно, что на мыслящих современников, на всех тех, кого нельзя было зачислить в группу «паяцев самодержавия» (Н. Тургенев), истинное положение вещей в военных поселениях производило кошмарное впечатление. «Права собственности, права человечества – забыты», – восклицал Н.И. Тургенев еще в 1817 г.

Фактические осуществители идеи военных поселений, по словам Трубецкого, делались «предметами всеобщего омерзения, и имя самого императора не осталось без нарекания», и действительно, именно под влиянием известий о том, что происходит в военных поселениях, у И.Д. Якушкина появляется даже мысль о цареубийстве… До Александра, конечно, доходили слухи о «петербургских праздноглаголаниях», как выражался Аракчеев. Но он считал военные поселения «одним из величайших дел своего царствования», считал их таковыми, вероятно, из обычного своего упрямства – ведь это была его мысль, его идея. «Военные поселения будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова…» Действительность была недалеко от этого, но об этой действительности «по воле государя» в 1825 г. было запрещено что-либо сообщать в печати. Поистине военные поселения были венцом реакции. Они были введены во имя благодарности за вечно незабвенную Отечественную войну; таковы, следовательно, были и окончательные итоги войны: это были «цветущие поля» и «блуждающие тени», – самое несчастливейшее зрелище, по официальным отзывам 1826 г. «Если сличить одно с другим, – заключает историк военных поселений А.Н. Петров свой очерк, – то эти цветущие поля, со всей справедливостью, можно было бы назвать з е м л е ю к р о в и и с к о р б и».

Некоторые из будущих декабристов думали, что «образование военных поселений должно послужить одной из причин “переворота”. И эти предположения нашли себе отклик в официальной записке 1826 г., представившей самую строгую критику опасности существования в государстве «нестерпимого порабощения». «Можно ли, – писал автор этой записки, по поручению императора Николая собиравший сведения о положении военных поселений, – при настоящем брожении умов и при явно вероломных покушениях на ниспровержение престолов, равнодушно видеть целые селения вооруженные, состоянием своим недовольные и под командою офицеров угнетенных – видеть все сие у ворот, так сказать столицы, и спать спокойно». Автор приходил к выводу, что военные поселения «в политическом отношении» есть «предприятие… опасное». Военные поселения еще продолжали существовать; в них происходили бунты, усмиряемые с не меньшей жестокостью[190], но самая идея военных поселений была подорвана.

Устроитель военных поселений, «чародей», умевший превращать «болота» в «цветущие поля», давнишний друг императора, гр. Аракчеев, казалось, был в зените славы и влияния. «Аракчеев есть первый человек в государстве», – говорил он сам о себе Мартосу. Казалось, ничто не препятствовало временщику, а тем более мистика, сокрушавшаяся о грехах, проповедовавшая христианские заветы любви и морали, а в действительности прекрасно уживавшаяся с самыми жестокими проявлениями реакции. Среди мистиков мы не слышим протестов ни против военных поселений, ни против ужасов крепостного права. При «набожном мистике», петербургском митрополите Михаиле, по высочайшему приказанию стали даже «поминать на ектений в церквах поселенные войска всех округов военного поселения».

Но при всем своем влиянии Аракчеев был завистлив и, по выражению Греча, «издавна со всею злобою зависти смотрел на успех и распространение силы Голицына». Взирая «со скотским благоговением злого пса» на верховную власть, и он подлаживался под господствующую мистику. Но вместе с тем он покровительствует той ортодоксальной реакции, которая подкапывается под мистику, заподозривая и в ней политическую неблагонадежность. Среди врагов мистики прежде всего официальная церковь. Правда, мистика увлекла в начале и некоторых из церковных деятелей, например, митрополита Михаила, архиепископа Иннокентия, архимандрита Филарета (впоследствии известного московского митрополита), который был одним из деятельных участников Библейского общества[191]. Но огромное большинство деятелей официальной церкви, развивавших в проповедях положения Священного союза (они вывешены были в церквах), как это было приказано из центра, участвовавших в библейских обществах, однако, далеко не склонно было с одобрением смотреть на возрастающее влияние мистиков и пиэтистов. «Не странны ли, – писал Шишков, – даже не смешны ли в библейских обществах наши митрополиты и архиереи, заседающие вместе с лютеранами, католиками, кальвинами, квакерами, – словом, со всеми иноверцами».

Сам по себе уже интерес к мистике все-таки обозначал некоторые искания, некоторую неудовлетворенность, по крайней мере, официальной церковностью. Расцвет мистики обозначал известный упадок авторитета старого узкого богословия византийского типа, которое заменяла новая «транспирация» в духе татариновских радений. Деятели официальной церкви не могли смотреть одобрительно и на то влияние, которое получают всякого рода заезжие пасторы, несущие с собой протестантско-мистическое влияние. Официальная церковность была, в сущности, враждебна и распространению в широких массах Св. Писания, о чем заботились библейские общества (к библейским обществам несочувственно относилось и католичество), она была враждебна той проповеди, что внутреннее откровение выше слова внешнего, которая раздавалось в устах мистиков. Она должна была протестовать против успеха, который имели в Петербурге квакеры (в 1818–1819 гг.), и видеть в печатании и распространении их догматов (в лабзинском журнале) подрыв господствующей церкви, авторизированной и традициями и правительственной властью. Наконец космополитичность, заключавшаяся. по идее, в мистике и аналогичных течениях, вызывала протест как среди ортодоксов, так и шовинистов-патриотов типа Шишкова. Основатель «Сионской церкви» Лабзин говорил, что нет основания для разделения христиан на различные исповедания. Мистики мечтают о соединении церквей. Библейское общество в своих идеальных мечтаниях также должно соединить все народы земного шара в одну христианскую семью. Недаром Михаил Орлов в речи, произнесенной в Библейском обществе в Киеве, рассматривает последнее «в смысле либерального установления». Один ученый того времени изобретает даже «всеобщий язык», дабы привести все народы к братскому единству и таким путем образовать единую семью небесного Отца. Истины, провозглашенные Священным союзом, также носят универсальный характер. В с е л е н н а я есть отечество и вольного каменщика. Масоны – всемирные граждане. Все это явно грозит государству, церкви и истинной религии опасностью. Бесспорно, православных должны были смущать практиковавшиеся в некоторых масонских ложах обряды воспоминания тайной вечери. И вот против Голицына образуется довольно дружный союз из «богомольного», но «слабого верой» Аракчеева, митрополита петербургского Серафима и «полуфанатика, полуплута», по отзыву Пушкина, архимандрита Фотия. Неподвижность мысли, застой и верность традициям – единственно прочное основание для государственной мощи. С этим согласны многие реакционные староверы, как западноевропейские, так и русские. «Кажется очевидным, – писал покровитель иезуитов Жозеф де Местр, – что библейские общества орудие социнианское, выдвинутое для ниспровержения общества церковного». То же самое писал и Ростопчин еще 3 июля 1813 г. (в письме к Балашову): «В сем заведении (библейских обществах) я пользы никакой не предвижу». «Я тут нахожу новые затеи иллюминатов и мартинистов, кои из Библии сделали себе духовное маскарадное платье». Между мистикой и ортодоксией – «православной дружиной» идет с самого начала тайная борьба, полная интриг и клеветы и обвинений в неблагонадежности; недаром еще в 1813 г. современник, будущий министр народного просвещения Николая I и оплот тогдашней реакции, гр. Уваров отметил полную путаницу, которая господствует в представлениях правящих кругов. «Состояние умов теперь таково, – писал он, – что путаница мыслей не имеет пределов. Одни хотят просвещения безопасного, т. е. огня, который бы не жег, другие (а их всего больше) кидают в одну кучу Наполеона и Монтескье, французские армии и французские книги, бредни Шишкова и открытия Лейбница; словом, этот хаос криков, страстей, партий, ожесточенных одна против другой, всяких преувеличений, что долго присутствовать при этом зрелище невыносимо: религия в опасности, потрясение нравственности, поборник иностранных идей, иллюминат, философ, франк-масон, фанатик и т. п. Словом, полное безумие».