Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

До самого угла улицы Игера он продолжает бесноваться. Там останавливается в темноте. Из ближних кабачков вразнобой доносится перезвон гитар. Мелькают тени, темные фигуры стоят в проемах ворот и на перекрестках. Слышны мужские голоса, женский смех, приглушенный говор. Пахнет блевотиной и вином. Сигару он то ли выбросил по дороге, то ли выронил изо рта. Не помнит. Из портсигара русской кожи достает другую, чиркнув спичкой о стену, прикуривает, сложив ладони щитком. Многое смертные могут познать, событье прожив и изведав, только грядущего ход предугадать не дано. Строфы Софокла — он знает перевод профессора Барруля едва ли не наизусть — стучат у него в ушах, пока Тисон, усиленно насасывая сигару в рассуждении успокоиться, шагает по узким темным улочкам моряцкого квартала. Никогда еще не был он в такой растерянности, не видя впереди ни знака, ни вехи, ни метки. Никогда еще не испытывал такого острого чувства бессилия, сковывающего разум, заставляющего мычать, как загнанный разъяренный бык, который напрасно ищет невидимого, неуловимого врага, чтобы отомстить ему за свой бессильный гнев и горечь разочарования. Комиссар будто натолкнулся на стену — стену безмолвия и тайны, — и совладать с ней не могут ни опыт, ни расчет, ни чутье старой ищейки. С тех пор как все это началось, Кадис для Рохелио Тисона перестал быть его владением, вотчиной, где он мог безнаказанно делать все, что заблагорассудится, ничего не боясь, никого не стыдясь. Город превратился в шахматную доску, в каждой клетке своей таящую опасность. Доску, по которой неведомые фигуры скользят у него перед глазами с вызывающей оскорбительностью, делая непостижимые ходы. Четыре пешки уже потеряно. И — ни единой улики. Время идет, а он остается в растерянности и столбняке и словно бы получает и покорно сносит ежедневные оплеухи. И ждет озарения, проясняющей вспышки, знака — чего-нибудь, что подсказало бы верный ход. Напрасно ждет.

Поигрывая тростью, он прошел уже довольно далеко. На маленькой площади перед башней Мерсед, под фонарем из картона и зеленой бумаги прогуливается женщина с непокрытой головой — мантилья опущена на плечи. Когда комиссар поравнялся с ней, она останавливается, дает разглядеть себя, поправляя мантилью и одновременно показывая низко вырезанный корсаж и перетянутую талию. Зеленый свет падает на ее лицо. Молодая. Очень молодая. Лет шестнадцати-семнадцати. Тисон не знает ее: без сомнения, из тех, кто наводнил город в последнее время, спасаясь от войны и голода. В наши времена хорошо быть женщиной, не без цинизма думает он, уж по крайней мере, сыт всегда будешь.

— Не желаете, сеньор, время провести?

— Документы есть?

Лицо девушки стремительно меняется: по тону и ухваткам она чует полицейского. Устало лезет куда-то под одежду и достает удостоверение, разворачивает его в свете фонаря. Тисон смотрит не на бумагу, а в лицо. Светлокожая, белокурая, миловидная. Утомленный вид, круги под глазами. Очень может быть, что он сам или кто-то из его подчиненных шлепнул печать, получив оговоренную мзду деньгами или в обмен на какую-нибудь услугу от сводни или кота. Живи, бери и давай жить другим — это уж как водится. Девушка прячет бумагу и смотрит вбок, ожидая, что полицейский отвяжется. Он бесстрастно разглядывает ее. Вблизи она кажется еще более юной. И хрупкой. Похоже, ей не больше пятнадцати.

— Куда водишь клиентов?

На лице у нее — усталая скучливая покорность. Смотрит по-прежнему в конец улицы. Вяло показывает на ближайшую подворотню:

— Вон туда.

— Пошли.

Рохелио Тисон шлюхам не платит. Спит с ними, когда захочет. Задарма. Это одно из преимуществ его положения в городе — официальная безнаказанность. Иногда захаживает в фешенебельное заведение вдовы Мадрасо на улице Кобос, иногда — в бордель доньи Росы, иногда — в веселый дом, не так давно открытый на задах Ментидеро некой англичанкой зрелых лет. Порою, под настроение, совершает набеги в самые злачные городские кварталы — на улицу Санта-Мария и еще одну, темную и безымянную, перед Пуэрта-де-Калета. Комиссар не церемонится и не деликатничает с барышнями этого сорта. Как, впрочем, и любого другого. Все, продающие свое тело в Кадисе, знают твердо: комиссар Тисон — далеко не тот, кто оставляет по себе приятные воспоминания. И со сколькими бы женщинами — гулящими, падшими или порядочными — он ни имел дела, все при случайных встречах смотрят на него с подозрением. Но будь он проклят, если его это занимает хоть чуточку. Шлюхи, полагает он, шлюхи и есть. А те, кто это сразу не понял, рано или поздно уясняют свое житейское предназначение. Уважение к себе тоже можно внушать разными способами. Страх — один из них. Ну или по крайней мере, это надежный союзник успеха.

Убогая комнатенка на первом этаже. Старуха в трауре исчезает как тень, едва лишь признав в госте полицейского, а происходит это моментально. Топчан с подушкой и простынями, умывальный таз с кувшином, в грошовом шандале горит единственная свеча. В тяжелом, спертом воздухе висит мерзостная вонь многих голых тел, некогда лежавших на этом топчане.

— Что мне сделать, сеньор?

Изучающе глядя на нее, Тисон стоит неподвижно. Шляпа на голове, трость в руке, меж пальцев тлеет окурок сигары. Снова что-то пытается понять и не может. Похож на музыканта, который тщится уловить в воздухе какую-то постороннюю диссонирующую ноту. Или на охотника, чутьем угадывающего в зарослях переплеск крыльев или в кустах — чуть заметное шевеление. Комиссар не сводит глаз с девушки. Будто хочет получить от нее отгадку чего-то ужасного — такого, куда и сам не в силах заглянуть. Снова он беспомощно уперся в стену тайны и безмолвия.

Девушка без стеснения, механическими движениями снимает с себя одежду. Бросается в глаза при этом, что крайняя ее молодость — не помеха опытности. Шнуровка корсажа, юбка, чулки, длинная сорочка — замена нижней юбки, которую она не носит. И вот наконец замирает в неподвижной наготе: огарок сбоку освещает ее небольшое складное тело — круглые холмики белой маленькой груди, плавный изгиб бедра, стройные ноги. Голая, она кажется еще более хрупкой. Взглядом спрашивает у комиссара, что ей делать дальше. Его безучастное молчание сбивает ее с толку. Тисон читает в ее глазах подозрение и тревогу. О-о, словно говорят они, да он из этих, из причудников, боже сохрани и помилуй.

— Ляг. Лицом вниз.

Угадывается ее приглушенный вздох. Предвидит или точно знает, что последует за этим и что ждет ее. Покорно подходит к топчану, ложится ничком, плотно сжав ноги, а руки раскинув в стороны. Лицом в подушку. Не впервые ее заставляют кричать, думает Тисон. И не от наслаждения. Когда, отшвырнув окурок, он подходит ближе, то видит лиловатые следы кровоподтеков на ягодицах и бедрах. Клиент какой-нибудь воспламенился свыше меры. Или сутенер объяснял, что к чему.

…И привязь конскую взяв, скрутил и сечь стал звонким двойным бичом, ругаясь дурно, — нелюди, но бог внушал те речи безумцу. Слова «Аянта» размеренно и зловеще гудят в голове комиссара. Вот как это происходит, говорит он себе, глядя на обнаженное тело. Вот что видит тот неведомый убийца, когда бичом снимает у своих жертв мясо с костей. Протянув трость, Тисон кончиком ее ведет по спине девушки, начиная с ямки на затылке. Очень медленно, пядь за пядью продвигается вниз. Пытаясь понять, заглянуть в бездну ужаса, что движет человеком, за которым он охотится.