Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор

В то время редко кто замечал, что искусство тоже начало исламизироваться. Сараевскую живопись заполонили белые надгробные вертикальные плиты, лики имамов, дервишей, восточные скакуны и квазиарабская каллиграфия с легким привкусом псевдомавританского стиля, в котором построена и Ратуша – вечный символ города, красующийся на всех открытках. Это австро-венгерское строение должно было стать главным образцом градостроительного стиля, навязанного Боснии, архитектурный монстр, создатель которого, по местной легенде, покончил жизнь самоубийством, не удовлетворившись, как говорят, светом, который должен был изнутри заливать его творение, проникая сквозь стеклянную сецессионную крышу Похоже, капризное, чаще всего облачное сараевское небо отказалось служить светильником для помпезной австро-венгерской Альгамбры с множеством столбов, столбиков, бифориев и трифориев, мозаик и витражей в стиле ар деко. После Второй мировой войны в здании расположилась центральная библиотека. Во время последней войны сербов обвинили в артиллерийском обстреле Ратуши, в результате которого она полностью выгорела изнутри, однако на фасаде нет и следа снарядных разрывов. Ее просто подожгли изнутри, предварительно эвакуировав мебель и книги, кроме отделений славистики и сербского газетно-журнального зала, которые исчезли в пламени. В этом акустическом пожарище, за год до окончания войны, состоялся концерт того, что осталось от Сараевской филармонии; оркестром дирижировал Зубин Мета перед малочисленной избранной публикой из числа религиозных государственных деятелей и армейских командиров – начальников со свитами, которые терпеливо выслушали Моцарта и Бетховена после третьей, послеполуденной молитвы в Беговой мечети. Это была еще одна безуспешная попытка представить Сараево в качестве новой Герники.

После живописи в литературу также постепенно просочился особый, так называемый «боснийский» стиль. Появилось множество стихотворений, рассказов, романов и драм из турецких времен; вновь ожил стиль древних арабских поэтов; появились романизированные биографии легендарных аг и бегов, пашей и ходжей, дервишей и фанатиков…

Гром прославленного сараевского рока, который пользовался единодушной поддержкой высших государственных властей, заглушил нежные европейские нотки. Потакая самым примитивным чувствам, эта музыка, комбинация американской попсы и боснийского фольклора, убийственным бандитским ритмом синкопированной любовной тоски, размноженная на миллионах пластинок и кассет, стала фирменным знаком искусства этого города.

После поэтов и художников город все в большем количестве стали покидать прозаики, архитекторы, которым надоело строить бетонные мансарды и эркеры, университетские профессора и врачи и в конце концов даже философы, потерявшие свой знаменитый философский мир.

Сотнями, без лишних разговоров, покидали они город: сербы отправились в Белград, хорваты – в Загреб, евреи – в Израиль, а многие просто разбрелись по белу свету, не чая, что стали провозвестниками предстоящего вскоре великого переселения. Собственно, на них, словно на подопытных кроликах, сараевские власти по-левантийски лукаво опробовали методы окончательной зачистки города от неверных, и в этом им дружно помогали сербы во власти, точно так же, как элиту османского войска составляли янычары – бывшие православные, принявшие турецкую веру. О том, кем они были и откуда пошли, свидетельствует в хрониках XIX века фра Грга Матич, многие годы бывший сараевским епископом:

«А эти ходжаки, те янычары, были отрядом, собранным по замыслу одного большого турецкого советника из плененных малых деток мужеского пола всякой веры и всяких народов, так что они, позабывши и отца и матерь, ни о чем другом и мыслить не хотели, кроме как о ратном своем деле и султановых повелениях. И вскормлены они под плетью одного великого дервиша, что звался Хаджи Бекташ. Те люди обет давали не жениться и в тот миг, что султан прикажет, отправиться войском и воевать за веру. По турецкому, глаголют, мнению, весь мир на две партии делится: дарул-харб и дарул-джихат; одни поборники веры Мухамедовой, а иные – которых бить следует, то есть все народы, что не верят в святого Мухамеда. Главный командир янычар звался керкебин колага, и был он агой над сорока тысячами. Ко всем этим солдатам были также иные приписаны, кто куда по всему царству, в Европе и в Азии, меньшими кумпаниями, ровно как филиалами главного цариградского ходжака. Так и в Боснии была записана сотня или тысяча босняков, которые с теми янычарами на войну ходили».

И новая сараевская власть с конца Второй мировой войны холила и воспитывала своих янычар, святым долгом которых было смотреть, чтобы сербы никогда не узнали и не поняли, кто они такие и кем были когда-то, и чтобы не пробудились они от многолетнего сна. Они вышли из отечественной войны (которую задним числом назвали революцией) молодыми победителями, почти мальчишками, в большинстве своем уроженцы деревень и городишек, и стали непререкаемыми хозяевами жизни и смерти, хотя в массе своей еще не доросли до ответственности власти. Их учителя и идеологи – недоучившиеся довоенные студенты, малочисленные салонные левые и профессиональные агенты Коминтерна – помогли им на скорую руку закончить вечерние школы, ускоренные гимназические курсы и сдать насмерть перепуганным профессорам университетские экзамены; многие из них даже защитили докторские диссертации в области общественных наук, на темы собственной идеологии и новейшей истории, в которых они были куда как сильнее своих менторов. Тем же, кто, несмотря на все послабления и привилегии, не смог одолеть вуз, участие в войне на основании закона было засчитано как высшее образование. Тем самым был создан тип нового человека, идеологического янычара – что-то вроде недоученного бастарда, ни тебе безграмотный крестьянин, ни образованный гражданин, у которого стерта историческая память, а вера в как бы бесклассовое общество полностью заменила христианскую религию предков. Гибкие и голодные, с костлявыми лицами и горящими глазами, новые янычары очень быстро обмякли и отяжелели, разнежившись в удобствах и привилегированном положении идеологической обслуги. Обычная одежда, по которой их легко можно было распознать, кроилась и хранилась в одних и тех же швейных мастерских и дипломатических складах: серый костюм вроде доспехов, плащи чуть светлее полицейских, значки и орденские планки на лацканах, белые рубашки, тугие воротники которых, как и красные галстуки, стягивали набрякшие шеи. Редко они появлялись в городе по одиночке; вечно окруженные телохранителями, шоферами, свитой секретарей и прихлебателей, государственных поэтов и придворных шутов, в своем облике они сливали воедино надменность бегов и коммунистическое притворство пополам с «верностью идеалам».

Если они пили, то делали это тайком, в виллах и клубах закрытого типа, а если кто-то из них вдруг желал заполучить чужую жену, то под тем или иным вымышленным обвинением арестовывал мужа и обещал вызволить его из тюрьмы только в ответ на согласие… Как и прежние, новые янычары стыдились своего происхождения, с большим удовольствием подчеркивая бедность предков, нежели их принадлежность к православию. Самыми лютыми врагами считали родных братьев, не отрекшихся от родни и принадлежности к своему народу. Боснийские темницы годами заполняли те, кто на свадьбах и в сельских корчмах осмеливался запеть старую гайдуцкую песню о славе и храбрости своего рода. На каторгу отправлялись за рассказанный анекдот, неосторожное заявление или обладание не понравившимися властям книгами; короче, за все то, что сараевский режим называл сербством. Священники отбывали срок за воскресные проповеди, учителя – за лекции или учебники, писатели – за рукописи. Над подземными казематами строился внешне счастливый город – лучший мир из всех возможных, который от всеобщей лжи, незаметно для правителей, пожирал сам себя до тех пор, пока не рухнул его блистательный фасад, воздвигнутый на гнилом фундаменте. Со смертью диктатора, которому они униженно и преданно служили, с падением коммунистической империи и старыми стычками между верами и народами, которые слишком долго тлели и наконец в один прекрасный день рванули так, что сделали смешной идею братства и единства, новые янычары трагически пережили дело своих рук, которое испустило дух на их же глазах. Оставшись до конца верными в презрении ко всему тому, чему принадлежали по праву рождения, они поступили в услужение новым исламским господарям, провозгласив вчерашних соседей, родственников, сонародников и братьев по происхождению и вере агрессорами, напавшими на город, который все они обязаны были покинуть и уйти в горы или в другие города. Таким вот образом коренные жители Сараево предстали в глазах ничего не понимающего и не знающего мира агрессорами, уничтожающими собственный город, точно так же, как фалангисты Франко в Гражданскую войну объявили земляков, тоже испанцев, захватчиками Мадрида, хотя все они родились в этом городе. Наконец-то многолетнее стирание исторической памяти принесло плоды: оказалось, что просвещенный мир вообще не знал, что в Сараево все это время вообще жили сербы! Новые янычары добротно и фундаментально сделали свое дело: за последние полвека мир привык узнавать город исключительно по фотографиям мечетей и крытых рынков, а с сербами они связывают только и всего лишь судьбоносный выстрел в австрийского эрцгерцога.