ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Когда бригада Бардаха вернулась в лагерь, в ней не хватало трех заключенных. Обычно “тела тех, кто не дошел, находили только весной – часто в какой-нибудь сотне метров от зоны”[795].

Стандартная одежда плохо защищала от непогоды. В 1943 году, например, в перечень вещевого довольствия, установленный НКВД, входили летняя рубаха (на два сезона), летние шаровары (на два сезона), ватная телогрейка (на два года), ватные шаровары (на полтора года), валенки (на два года) и нательное белье (на девять месяцев)[796]. На практике даже этих скудных комплектов на всех не хватало. Прокурорская проверка двадцати трех лагерей в 1947 году обнаружила “крайне неудовлетворительное обеспечение заключенных одеждой, бельем и обувью”. В Красноярском лагере менее чем у половины заключенных была теплая обувь. В Норильлаге на Крайнем Севере теплой обувью было обеспечено только 75 процентов лагерников, теплой одеждой – 86. В Воркутлаге, тоже расположенном за Полярным кругом, валенки были только у 48 процентов заключенных, белье в некоторых подразделениях – только у 35–30[797].

В отсутствие казенной обуви людям приходилось что-то изобретать. Плели лапти из лыка, делали обувь из старых телогреек, из автопокрышек. В лучшем случае в этих штуковинах было трудно ходить – особенно по глубокому снегу. В худшем – они пропускали влагу и холод, практически гарантируя обморожение[798]. Вот как Элинор Липпер описывает самодельную обувь под названием “ЧТЗ” (от “Челябинский тракторный завод”):

Другой бывший заключенный вспоминает сходные приспособления:

Заключенные по-разному пытались бороться с холодом. После работы люди спешили в бараки и теснились вокруг печки, подходя к огню так близко, что загоралась одежда: “В нос бил едкий, отвратительный запах горящего тряпья”[801]. Греться среди дня некоторые считали опасным. Исаака Фильштинского опытные лагерники предупреждали, что при работе на холоде нельзя подходить ни к костру, ни к печке: из-за резких перепадов температуры можно заработать воспаление легких. “Человеческий организм так устроен, что, как бы ни было телу холодно, оно приспосабливается и привыкает. Этому мудрому правилу я следовал в лагере всегда и никогда не простужался”[802].

Лагерное начальство должно было делать определенные скидки на холод. Согласно правилам, в некоторых северных лагерях заключенные получали добавку к пайку. Но добавка, как явствует из документов за 1944 год, могла составлять всего 50 граммов хлеба в день, что, конечно, не является достаточной компенсацией за страшную стужу[803]. Теоретически, когда было слишком холодно или надвигался буран, заключенных не должны были выводить на работу. Владимир Петров пишет, что в годы правления Берзина на Колыме заключенные шли на работу лишь при температуре выше –50. Но зимой 1938–1939‑го, после смещения Берзина, работали и в более сильный мороз. Проследить за исполнением инструкции, пишет Петров, заключенные не могли: единственным обладателем термометра на прииске был начальник лагеря. В результате “за зиму 1938–1939 года только три дня были объявлены нерабочими из-за холода, тогда как предыдущей зимой таких дней было пятнадцать”[804].

Другой свидетель, Казимеж Зарод, вспоминает, что в его лагере во время Второй мировой войны работали при температуре –49 °С и выше. Один раз его лесозаготовительной бригаде было велено возвращаться в зону среди дня: температура упала ниже –53. “Как бодро мы собрали инструменты, построились в колонну и двинулись в лагерь!”[805] Бардах пишет, что на Колыме в военные годы температурный порог равнялся –50, “при этом охлаждение за счет ветра во внимание не принималось”[806].

Но погода была не единственным препятствием для выполнения нормы. Во многих лагерях нормы были невероятно высокими. Отчасти это было закономерным побочным результатом советского централизованного планирования: от предприятий требовали год от года наращивать производство. Согласно воспоминаниям Екатерины Олицкой, лагерницы, работавшие на швейном комбинате, надрывались, стараясь выполнить норму и удержаться на этой работе в отапливаемом помещении. Но начальство все повышало и повышало нормы, пока они не стали невыполнимыми[807].

Нормы становились жестче еще и потому, что и заключенные, и нормировщики лгали, преувеличивая объем выполненной работы. В результате нормы иногда вырастали до астрономических размеров. Александр Вайсберг вспоминал, что даже на “легких” работах нормы были невероятно высоки: “Каждому давали практически невыполнимое задание. Двое работников должны были за десять дней перестирать одежду восьмисот человек”[808].

Перевыполнение нормы и сверхурочная работа не всегда приносили желанные блага. Антоний Экарт вспоминал случай, когда вскрылась ото льда река, у которой стоял лагерь, и возникла угроза наводнения: “Двое суток несколько бригад из самых крепких заключенных, в том числе все ударники, работали как сумасшедшие почти без перерывов. И за все, что они сделали, им выдали по селедке на двоих и по пачке махорки на четверых”[809].