Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

Обергофмейстер быстро отправил парня к врачу, я же поспешил за ним – с завернутой в платок окровавленной подушечкой его пальца.

После того, как смотрителю оторвало полпальца, герцог совсем потерял интерес к зверинцу и полностью посвятил себя оккультным занятиям. Да и мой энтузиазм касательно этих созданий значительно поутих: время диктовало свои условия. Поэтому я взялся расписать алхимическими мотивами стены нового Риттерштубе, который теперь служил еще и лабораторией. По просьбе Нотта я изобразил Солнце и Луну, Обезглавленного Короля, множество черных ворон и солнцеглавого Гермеса Трисмегиста. Вскоре после этого мне было приказано уступить южную башню моему сопернику.

– Ему она нужнее, чем тебе, – сказал герцог, когда я заявился к нему в кабинет, кипя праведным негодованием. Мои бурные протесты (напоминавшие, как я отчетливо понимал, тщетные жалобы моего собственного предшественника) лишь укрепили моего патрона в его решении. Мне пришлось перетащить все оборудование и пожитки в комнату Магдалены в восточном крыле. Как вы можете представить, моя брезгливая жена была вовсе не рада этому вторжению. Три дня и ночи она держала оборону и устраивала диверсантские вылазки, отодвигая мой лагерь от своих вещей всякий раз, как я куда-нибудь выходил, и встречая мое появление настолько отборной бранью, что я бежал с нашего гипотетического любовного ложа и устроил постель под столом, накидав туда груду подушек.

Другие мои иждивенцы меня попросту бросили. Джонатан Нотт сделал из них своих собственных учеников, обрядив всех в костюмы цвета вороньего крыла. Отвергнутый всеми, униженный, я как мог продолжал обогащать герцогскую кол-лекцию, сосредоточившись на эротических работах в стиле Приматиччио. Они громоздились на моем столе оборотной стороной кверху, чтобы не разжигать ярость Магдалены: вечно купающиеся Сусанны и мастурбирующие сатиры, Юдифи, размахивающие отрубленными головами, словно фонариками, дюжина Лукреций, умирающих на шпеньках мечей, дабы спасти свою честь.

За зиму весь мой зверинец вымер. Первым – удод, так ни разу и не распустивший своего земляничного хохолка. За ним последовали бразильские черепахи. Они не привыкли к нашим холодам и после особенно морозной ночи были найдены смотрителем уже мертвыми – застывшими внутри своих панцирей, как отшельники, презирающие мирскую суету. В канун дня святого Николая сдохла павлиниха, подавившись вишневой косточкой, которую неосторожно выбросил кто-то из поварят. Самец, лишенный даже пренебрежения в своей неразделенной любви, угас в тепле пекарни, оставив после себя кошмарную вонь и столько помета, что, если б то были дрова, их хватило бы на растопку печи. Проникнувшись хозяйским безразличием, главный повар, должно быть, знал, что его не слишком строго накажут за то, что он собственноручно свернет шеи всем попугаям, чей пронзительный и беспрестанный гомон чуть не свел его с ума. Одно роскошное пиршество по случаю дня рождения герцогини – с зажаренным лебедем и молочными поросятами – вернуло ему герцогское расположение и предало вечному забвению его пернатых жертв.

Я воспринимал эти новости с мрачным юмором.

– Ты чего веселишься? – ворчала Магдалена из-под своего засаленного одеяла. – Совсем сбрендил, старый пень.

Мне стало не до смеха, когда у медведя начался непрестанный кашель. Поскольку в замке не нашлось комнаты, в которой можно было бы безопасно содержать медведя, который из-за болезни даже не впал в зимнюю спячку, герцог предложил (без сомнения, по совету Джонатана Нотта) застрелить животное. Нет, правда… разве не логично было бы заподозрить англичанина в ускорении развала моего проекта? Вот зримый символ перехода власти.

Дронт погиб на Рождество, когда смотритель забыл закрыть дверь клетки. Птица сбежала из своей темницы и, вереща от восторга, понеслась в банкетный зал и вниз, на кухню, где пьяная дворня позабыла о долге по отношению к своему господину и оставила от беглеца мокрое место. Тушку вернули в загон, и на следующий день все участники событий уверяли меня, что его задушила лиса.

– Лиса? А как она попала в вольер?

– Ну, эта… перелетела она.

– Лиса перелетела?

– Не, птица.

– А, ну да. Как я не догадался. Дронт перелетел.

– Ну да – прям во двор.

– Где совершенно случайно прогуливалась лиса в надежде поймать большую нелетающую птицу.

– Зато мы спасли крыло. И голова неплохо сохранилась, вот гляньте.

– Он дохлый, если ты вдруг не заметил, урод!

– Не всякий герцог может похвастать, – утешал меня потом Джонатан Нотт, – что в его коллекции есть череп дронта. Его можно добавить к собранию природных редкостей…

Четырехпалого смотрителя выпороли по моему приказу (над холопами я еще имел кое-какую власть), но вид его крови, забрызгавшей грязный снег, мало что изменил. Я хорошо поработал, чтобы подготовить останки зверей к их включению в коллекцию: теперь это были лишь кости и клювы, павлиньи перья и стертые когти престарелого медведя.

Зато (наконец-то) были готовы автоматы. Я провел несколько сонных часов в мастерской Адольфа Бреннера, расписывая их круглые лица. Головы были сделаны из мотков бечевки, кожа – из мешковины, волосы – из ниток. Я попросил показать, как они «танцуют», как это называл Бреннер, но мой коллега, погруженный в невеселые раздумья и мрачные предчувствия, ответил отказом. Придется чуть-чуть подождать, сказал он, чтобы завтра мое удивление выглядело ненаигранным.

– А как мы их назовем? – спросил я, отступая назад, чтобы получше рассмотреть эти рожи из рогожи – кривые ухмылки и лучистые солнца вместо глаз. Мне показалось нескромным разрисовывать эти лица чересчур правдоподобно, хотя, к чести Адольфа Бреннера, в отношении пропорций их тел его не в чем было упрекнуть. Лишь неуклюжие, явно кукольные головы снимали страшное подозрение, что на столе лежат трупики настоящих детей.

– Примус, – сказал Бреннер, – Секундус и Терциус. А сейчас, с твоего позволения, я заменю лицевую ткань. – Механик отпорол раскрашенные лица от веревочных черепов и заменил их тремя чистыми кусками холста. – Я столько лет оттачивал их движения, что попросил бы тебя и лица им сделать поубедительнее. Если можно.

Я долго смотрел на брошенные на пол маски. Глаза Бреннера горели, кипя эмоциями. Не говоря ни слова, я макнул кисть в краску и продолжил работу.

Между нами повисло злое молчание.

– Что-то я не заметил тут твоего бастарда-полукровку, – сказал я, пытаясь уязвить коллегу. Адольф Бреннер захлопнул свой ящик с инструментами и сделал вид, что не слышит меня. Я работал с полудня до вечера, вдыхая искры иллюзорной жизни в творения Бреннера.

На следующий день, когда герцог ожидал торжественного представления автоматических детей в его новых покоях, я нашел Адольфа Бреннера рыдающим в литейной мастерской. Он кивнул мне, не в силах говорить, и открыл дверь нараспашку, чтобы я мог зайти, если хочу, а сам побрел обратно, к своим нарядным, в кружевных воротниках, детям.