Неподвластная времени - Анхела Бесерра

Он только что совершил профессиональное самоубийство и теперь должен был, словно раненый лев, укрыться от всех и зализать раны. Вот уж триумф так триумф! Кадис, великий живописец и великий себялюбец, валялся на земле, истекая кровью. Ему было больно, ну еще бы: ведь он худо-бедно прожил с ним столько лет; одевал его, кормил и лелеял; потакал его капризам, стараясь, чтобы он без промедления получал все, что хочет. Гордился им, идущим по жизни с высоко поднятой головой и фирменной улыбкой. Он любил Кадиса...

А теперь Кадис умирал. Как же ему теперь жить? Возможно, это освобождение... Теперь его жизнь пойдет по-другому. Интересно, как? А что, если снова стать Антекерой, скромным пареньком, который писал заход солнца над побережьем Барбате и на ужин ел жареную рыбешку, попадавшую ему на крючок? Тем парнем, что продавал картины за гроши на севильских площадях и сгорал от желания при виде монументального бюста собственной тетки? Наверное, пришло время вернуться за юностью, забытой в андалусских песках... Наверное. Но сначала он поднимется на арку и воскресит в памяти тот снежный вечер, когда рядом была Мазарин. Бесконечно краткий миг, когда весь мир лежал у их ног. Тонкие руки его малышки, крепкие объятия, доверчивая улыбка на свежем личике; беспечная молодость, заражавшая его жаждой жизни. Озарившая мир вспышка радости, от которой остался лишь тусклый отсвет на горизонте.

Он понял это только теперь.

Мы ни над чем не властны, даже над самими собой, и именно бессилие заставляет нас притворяться хозяевами своей судьбы. Брать ответственность за то, что нам никогда не принадлежало: жизнь. Любое решение, брошенное в спешке "да" или "нет" превращает нас в собственных тюремщиков. Не имея возможности исправить реальный мир, мы из последних сил цепляемся за мечты и фантазии. Жизнь напоминает гору нечистот. Чем выше взбираешься, тем сильнее вязнешь. Чем больше мы знаем, тем больше заблуждаемся. Чем больше имеем, тем сильнее тревожимся. Чем больше славы, тем тяжелее цепи. Ловушки подстерегают нас повсюду. Тот, кто любит, становится пленником страсти. Тот, кто не любит, — одиночества. Пока у нас чего-то нет, мы сходим с ума от желания обладать; заполучив то, к чему стремились, начинаем бояться, что не сумеем удержать выстраданное счастье... Или желать чего-то еще, снова и снова. Человек — беспомощная жертва самообмана.

Считается, что, шагая по жизни, мы приобретаем опыт и постепенно перестаем спотыкаться о каждый камень, что накопленная с возрастом мудрость защитит нас от ошибок. И тут у нас ни с того ни с сего появляется мечта. И мы, давно переставшие верить в чудеса, со всех ног бросаемся в погоню за хвостом кометы, тщетно пытаясь воспарить над презренной твердью. Однако очень скоро становится ясно, что это ошибка, что мечта не спасает от тупого и бесплодного прозябания, которое зовется реальной жизнью. Наивность — не только беда юности. Это самый опасный недуг, который может поразить человека в старости.

Снег засыпал Париж, покрывая бесстыдную наготу улиц таинственной белой пеленой. Припаркованные у бульвара машины превратились в сугробы, по тротуарам невозможно пройти. Кадис не обращал внимания на снег. Слезы стояли в его глазах и беспрепятственно сбегали по щекам. Плакать — значит чувствовать... Он удалялся от Мазарин, Сары, Кадиса, от всего на свете. Теперь ему предстояло подружиться с пустотой.

Художник остановился у подножия арки и поднял глаза: над ним возвышался воплощенный ТРИУМФ. Барельефы на стенах рассказывали о выигранных битвах, захваченных городах и забытых героях. И в его жизни были победы...

Кто бы мог подумать, что блистательный Кадис в один прекрасный день начнет подбирать с земли жалкие обрывки былой радости? Кто бы поверил, что он за считаные месяцы превратится в сентиментальную развалину?

Кадис напрасно искал место, на котором стояла Мазарин. Арку занесло снегом. Весь свет занесло снегом. А он выжил в катастрофе и потерял память... Но все еще можно вернуть. Если постараться. Кадису послышался звонкий девичий смех... Кто-то нежно коснулся его щеки. Впереди, в неоновом свете фонаря, возник знакомый силуэт. Ноги Мазарин тонули в снегу.

— Ты чувствуешь мой поцелуй?

— Да.

— Он уникален и неповторим. Так будем целоваться только мы с тобой.

— Мне этого мало...

Мне этого мало... Мне этого мало... Мне этого мало...

Она просила еще, как голодный ребенок, не успевший распробовать угощение... И он сумел дать ей много больше. Все, что у него было...

Кадис закурил сигарету, достал из кармана флягу с виски и, мысленно провозгласив тост за светлые воспоминания, осушил ее залпом. От алкоголя он немного согрелся.

Художник раздумывал, что делать дальше. Не считая кассирши и лифтера, пересмеивавшихся через стекло кассы, вокруг не было ни души. Кадис решил подняться по лестнице, как в тот раз. Снизу ступеньки казались бесконечным. Пройдя меньше половины пути, он уселся на ступеньку передохнуть. Рядом дрожала от холода нищая старуха. Тронутый жалким видом бродяжки, Кадис сбросил пальто и укрыл ее плечи. Женщина не шелохнулась. Докурив сигарету, он двинулся дальше. Казалось, лестница никогда не кончится, путь наверх был долгим и тяжелым, словно агония. Кадис запыхался, вспотел... На него вдруг навалились все прожитые годы и еще многие века. В последнее время он слишком много размышлял. Теперь ему хотелось прогнать мысли прочь. Развеять их по ветру с верхней террасы. А заодно воспоминания о том, каким он был, и сожаления о том, каким не стал... Отдаться на милость пустоте.

Ничего не вышло.

Выйдя на террасу, Кадис содрогнулся. Перед ним на снегу распростерлась Мазарин. Он ясно видел распахнутое черное пальто, маленькие груди с выступающими сосками, сжавшийся от холода бутон лона. Художник протер глаза... Мазарин не было. Воображение вновь сыграло с ним злую шутку. Снежное ложе оставалось пустым. Обледеневшую террасу наполняли призраки.

За спиной у Кадиса кто-то глухо произнес:

— Я давно тебя подозревал...

Изумленный художник обернулся.

— .. .но у меня не было доказательств.

Перед ним стоял зловещего вида человек с мутной пленкой на обоих глазах. И уродливой заячьей губой, дрожавшей от ярости.

— Ты тайком пробирался на наши собрания, в капюшоне, как остальные... Но я сразу понял, что ты чужак. Ты все время молчал; никогда не высказывался. Тебя не волновало, найдем мы ее или нет. Однажды, после собрания, я решил тебя выследить...

Мутноглазый угрожающе надвигался на отступающего Кадиса с ножом в руке.

— Сегодня утром, когда ты наконец убрался из студии, я сумел взломать твою хваленую систему безопасности. Знаешь, чего мне это стоило? Нескольких месяцев работы. Да-да, это я, дурачок Джереми, посмешище для всего ордена... Я перерезал провода, отключил сигнализацию; ваши инфракрасные лучи — это вообще детский сад, уважаемый сеньор Антекера... Или я должен называть вас монсеньор?