Легенда о Людовике - Юлия Остапенко

Мгновение — и Господь принял бы душу Карла Анжуйского, но пронзительный крик на арабском остановил занесенную руку.

Мутнеющим взглядом Карл выхватил среди пыли, песка и крови Луи, стоявшего пешим на земле. Рядом с ним стоял Жуанвиль: его, как и Карла, держал сзади за ворот мамелюк. Луи что-то отрывисто сказал — кажется, не в первый уже раз, — указывая одновременно на Жуанвиля и на Карла и обращаясь к худому узкоплечему человеку, гарцующему перед ним на стройном белом коне, чья шея и круп были заляпаны христианской кровью.

Султан Наджим айДин Айюб выслушал просьбу своего пленника и, склонив голову, еще раз отрывисто крикнул что-то сарацину, державшему Карла.

Карл безропотно позволил подвести себя ближе и встал рядом со своим братом и с Жуанвилем.

— Все кончено, — хрипло сказал он, взглянув на Луи, — и поразился кроткой, тихой безмятежности, разлившейся по лицу короля, покрытому запекшейся коркой грязи и крови.

— Да, — спокойно подтвердил тот, чуть заметно улыбнувшись Карлу и осторожно сжимая его здоровое плечо. — Все кончено, брат мой. Господь сказал свое слово.

Стоящие рядом сарацины что-то сердито закричали, размахивая ятаганами, и султан Наджим поднял руку. Все голоса разом смолкли. Карл впервые взглянул в лицо человека, положившего конец Седьмому крестовому походу.

Лицо это было безбородым, свежим, юным, таким, каким только и может быть в восемнадцать лет.

— Смирение, воистину достойное твоей веры, король Людовик, — сказал этот человек медленно, но довольно чисто на правильном латинском языке. Карл — а с ним и Жуанвиль, и даже Луи — вздрогнули от неожиданности, никак не чая услышать христианскую речь из уст сарацина. — И в равной мере достойное моего уважения. Я Тураншах, султан Каира, сын Наджима айДин Айюба, отправившегося в объятия Аллаха в прошлом году шестого дня месяца шавваль. И я счастлив, что вижу наконец-то тебя лицом к лицу.

Он и правда был счастлив, он был доволен собой, этот мальчик, обманувший врага, втрое сильнейшего, чем он. В самом деле — одна весть о том, что прославленный Наджим мертв и сарацинами правит неоперившийся мальчишка, могла бы вернуть крестоносцам дух, достаточный для последнего рывка. Но сделанного, как и несделанного, уже нельзя было вернуть.

Людовик наклонился и положил меч наземь к ногам врага своего — врага и в битве, и по вере.

Каир, 1250 год

Вопреки тому, что крестовый поход короля Людовика был седьмым по счету; вопреки тому, что вот уже почти двести лет люди со всей Европы посещали Восток; вопреки тому, что, возвращаясь, люди эти рассказывали, а монахи — записывали множество странных, страшных и чудесных сказаний об этом диком и чуждом крае, — вопреки всему этому христиане ничего не знали о тех, кого пришли изгнать, поработить и уничтожить. Они ничего не знали о тех, кого скопом именовали «сарацинами», смешивая воедино ситтов и шиитов, арабов и турок, тунисцев и египтян. И не в том одном было дело, что рассказы побывавших на святой земле были слишком многочисленны, слишком путаны и многократно искривлялись пересказами. Дело было в том, что ни один из тех, кто рассказывал о хитрости, жестокости, жадности и звериной натуре сарацин, не видел ни одного из них вблизи, не жил среди них, не говорил с ними. А те, кто видел и говорил, либо погибали, либо оставались жить среди своих вчерашних врагов. Так или иначе, назад в христианский мир, груженные многократ усилившимися предрассудками и ненавистью, возвращались лишь те, кто не сумел ни увидеть, ни услышать своих врагов. Они видели черную ярость и думали, что познали ислам. В точности так же и мусульмане, раз увидев жадность и жестокую ограниченность крестоносцев, думали, что познали их христианского Бога.

Тьма лежала тяжелым покровом на ярко сверкавшей под солнцем святой земле — тьма невежества, сомнений и неумения видеть.

Карл был ослеплен и ничего не мог разглядеть в этой тьме в точности так же, как и тысячи других пленников, взятых юным султаном Тураншахом и препровожденных им под охраной огромного войска мамелюков в Каир.

Для Карла путешествие от Фарискура к Каиру было столь же тяжело, как и для простых воинов. Сразу же после окончания битвы его отделили от короля и поместили к остальным пленным, согнанным жалкой, потрепанной, теснящейся кучей к устью одного из рукавов Нила. Там им велели вымыться и напиться вдоволь — в последний раз за многие дни, последовавшие затем, и Карл, инстинктивно угадав грядущее испытание, использовал данную ему возможность сполна. Он был вымотан и измучен не столько битвой, сколько всеобщим отчаянием, приведшим в конце концов к поражению. Поразительное спокойствие Людовика, проявленное им во время сдачи в плен, не слишком умиротворило Карла: у его брата наверняка были какие-то свои, глубоко личные причины едва ли не приветствовать тот позорный факт, что величайший король христианского мира разбит и схвачен вместе со своим войском. Но думать об этом у Карла не было сил. Он напился, стоя по пояс в мутной воде реки, и наскоро вымылся, не снимая рубахи (доспех с него сорвали и отняли, так же, как и у всех остальных пленников, еще до того, как отвели к реке). Краем глаза он заметил нескольких человек, кинувшихся вплавь на другой берег в надежде бежать. Карл удивился их безрассудству и мере их отчаяния, и не обернулся, услышав свист сарацинских стрел. Все они настигли беглецов, и Карл надеялся лишь, что среди этих безумцев не было Жуанвиля. Это был бы еще один удар для Луи, а Карл и без того боялся, что мужество, с которым брат его встретил поражение, было мужеством безысходности, приходящим, когда уже нечего терять.

Мокрых и липких от речного ила и от собственной крови пленников согнали затем в беспорядочную толпу, окружили боевыми конями и погнали по пустыне вперед, понукая, как скот, криками и кнутами. Карл оказался в середине толпы, и удары кнутов до него не доставали, но он видел, как охаживает завязанная узлами плеть спины Рауля де Божона, Готье д’Экюре и прочих славных, благородных рыцарей, понуро бредших под обжигающим египетским солнцем. Ирония была в том, что вели их в Каир — туда, куда и сами они прорывались все эти долгие, выматывающие месяцы. Что же, несколько недель — и цель их будет достигнута.

Но лишь пятая часть их пережила эти несколько недель.

Карл плохо помнил тот переход. Рана на его руке болела, но не слишком кровоточила, а главное, не загноилась. Карл не знал, что он должен благодарить за это — спасительную ли речную воду, которой вовремя промыл рану, или вонючую клейкую мазь, которую наложил на разрез сарацинский лекарь, присланный к Карлу самим султаном на второй или третий день пути. Карл понял, что Людовик замолвил за него словечко, но не смог заставить себя почувствовать признательность к сарацинскому владыке, как и процедить слова благодарности лекарю — да и что толку, тот все равно бы не понял, ведь наверняка не говорил по-латыни. Лекарь, впрочем, не ждал благодарности и ушел, едва закончив свое дело. Плоть под мазью почти сразу начало адски жечь и щипать, и Карл, ругаясь, стащил повязку, но не смог счистить всю мазь — часть ее уже успела проникнуть в рану, а расковыривать ее Карл не решился. Зуд сводил его с ума, он скрежетал зубами, сплевывая песок, и провел бессонную ночь, ворочаясь с боку на бок. Но наутро зуд унялся, боль стала меньше, да и сама рана затянулась и выглядела явно лучше, чем накануне. Она донимала его всю дорогу до Каира, особенно сильно мучая на исходе дня, после десяти часов непрерывного марша, но эту муку можно было терпеть. И Карл терпел, ведь среди пленников было множество людей, страдавших куда сильнее, чем он. Каждый час кто-то из шедших рядом с ним крестоносцев падал со стоном от усталости, голода, обезвоживания или от кровоточащей раны, которую никто не позаботился перевязать, и редкие из упавших поднимались снова. Вода выдавалась два раза в день на привалах, по одной кружке, и даже эту жалкую порцию многие расплескивали, не сумев донести до губ трясущимися руками.