Полет сокола - Уилбур Смит

Он дождется, пока вернется англичанин, пока весь лагерь ляжет спать, костры погасят, а готтентотские часовые задремлют. Потом, когда взойдет луна, а жизнь в лагере совсем замрет, он со своими людьми возьмется за дело.

Все его люди хорошо владели ножом, и совсем скоро им представится случай еще раз это доказать. Он сам засветло запомнит расположение часовых. Начать надо именно с тех, кто стоит на посту. Их будет трое или четверо, не больше, полагал Камачо. Затем они займутся спящими готтентотами — эти наиболее опасны. А потом настанет час возмездия.

Он сам войдет в палатку к женщине — при этой мысли Камачо поерзал и одернул рубаху. Жаль, что он не сможет в придачу заняться англичанином. На это дело он пошлет двоих лучших людей. Он мечтал о том, как вонзит между ягодицами англичанина длинный деревянный кол, а потом будет держать пари, долго ли он проживет, развлекая себя и спутников и одновременно мстя за прошлые унижения.

Потом он с неохотой, но благоразумно решил, что лучше не рисковать, особенно с таким противником. Лучше всего перерезать ему горло во сне. Вместо этого они могут поразвлечься с женщиной, твердо решил Камачо.

Единственное, о чем он жалел, так это о том, что пробудет с ней очень мало времени, всего несколько минут, а потом другие потребуют своего. Впрочем, ему хватит. Странное дело — жгучее желание терзает его долгие месяцы, а насытить его можно за считанные минуты, и после короткой разрядки наступает безразличие и отвращение. Философская мысль, заметил Камачо. Он в который раз поразился собственной мудрости и пониманию высоких материй. Он часто думал, что если бы научился читать и писать, то мог бы стать великим человеком, таким, как его отец, губернатор. В конце концов в его жилах течет кровь аристократов и донов, только чуть-чуть разбавленная.

Перейра вздохнул. Да, пяти минут хватит, а потом женщиной завладеют другие, а когда и они кончат, вот тогда и можно будет делать ставки в игре с длинным деревянным колом, и, разумеется, найдется куда более занятное местечко, чтобы его воткнуть. При этой мысли он хохотнул вслух и в последний раз затянулся сигарой. Сигара стала такой короткой, что красный огонек обжег пальцы. Он бросил окурок и раздавил его каблуком. Затем неслышно, как пантера, скользнул по склону и, крадучись, сделал широкий круг, чтобы обогнать медленно ползущий караван.

Зуга оставил носильщиков следить за коптильными полками, подкладывать в огонь влажные поленья и переворачивать красные ломти мяса, чтобы они коптились равномерно. Работа была утомительной, так как требовалось все время охранять полки от гиен и шакалов, от ворон и коршунов, вьющихся над лагерем, да к тому же пилить дрова и плести корзины из коры мопане, чтобы нести копченое мясо.

Когда Зуга отправился обратно, чтобы найти главный караван и привести его к месту буйволиной охоты, Ян Черут с радостью улизнул вместе с ним. Даже мухи цеце не могли испортить ему настроения. Уже неделю или больше они провели в «стране мух». Том Харкнесс называл этих докучливых насекомых «стражами Африки», и, действительно, из-за них обширные территории были недоступны для человека с его домашним скотом.

Мухи цеце явились одной из многих причин, по которым португальская колонизация ограничивалась узкой полосой прибрежных низменностей. За эту смертоносную преграду не могла проникнуть кавалерия, а тягловый скот не мог везти военные обозы дальше побережья.

Надоедливые насекомые также были причиной того, что Зуга не пытался везти припасы ни в повозках, ни на вьючных животных. С караваном не шло даже ни одной собаки, ибо только человек и дикие звери были невосприимчивы к ужасным последствиям укуса.

В некоторых районах «мушиного пояса» насекомых так мало, что они лишь слегка беспокоят, но в других кишат, как роящиеся пчелы, и терзают и преследуют людей даже в лунные ночи.

В этот день, возвращаясь, чтобы встретиться с колонной, Зуга и Ян Черут подверглись самому ужасному нападению мух — за все время путешествия по долине Замбези такого с ними не случалось ни разу. Мухи поднимались с земли, плотно облепляли ноги и роились на шее и между лопатками, так что охотникам приходилось то и дело по очереди заходить друг другу за спину и стряхивать насекомых свежесрезанным буйволиным хвостом.

«Мушиный пояс» кончился так же неожиданно, как начался, и, благословляя избавление от пытки, оба присели отдохнуть в тени. Через полчаса они услышали далекое пение и, ожидая, пока караван приблизится, курили и вели обрывочный разговор, как добрые друзья, которыми, в сущности, и стали.

Во время одной из долгих пауз Зуге показалось, что на дальнем склоне неглубокой лощины он заметил легкое движение. Наверно, стадо куду или бабуины, и тех и других в долине полным-полно, если не считать буйволов, эти звери были единственной дичью, на которую они охотились после выхода из Тете.

Приближающийся караван распугивает на пути всю живность, подумал Зуга, снял фуражку и принялся отгонять ею назойливое облако крошечных черных пчелок, вьющихся вокруг головы: их привлекала влага его глаз, губ и ноздрей. Движение в лесу на другой стороне лощины не повторилось. Что бы там ни было, оно перевалило через гребень. Зуга снова прислушался к словам Яна Черута.

— Дожди кончились всего шесть недель назад, — размышлял вслух Черут. — Лужи и реки на возвышенностях еще полны, не здесь, конечно, здесь земля высыхает слишком быстро. — Он указал на сухое каменистое русло внизу. — Поэтому стада разбегаются и идут древними путями. — Сержант объяснял, почему в этих местах нет слонов или, по крайней мере, почему они до сих пор не встречали слоновьих стад, и Зуга слушал внимательно: говорил знаток своего дела. — Они идут по старым слоновьим дорогам, те тянутся от плоскогорий мыса Доброй Надежды к далеким болотам Сёдд. — Он указал на север. — Но каждый год их все меньше, потому что мы, охотники, и другие люди вроде нас идут за стадами и загоняют их все дальше и дальше во внутренние земли.

Ян Черут замолчал, посасывая трубку, в ней громко булькнуло.

— Мой отец говорил, что убил последнего слона к югу от реки Улифантс — реки слонов, — когда был еще юношей. Он хвастал, что в тот день убил двенадцать слонов, он один, из своего старого ружья, заряжающегося с дула, слишком тяжелого, чтобы держать у плеча. Ему приходилось класть оружие на костыль из раздвоенной палки, который отец носил с собой. Двенадцать слонов за один день, всего один человек. Вот это подвиг. — Он снова булькнул трубкой и сплюнул желтую табачную жижу. — Но в те времена отец был больше известен как лгун, чем охотник. — Ян Черут хмыкнул и восхищенно покачал головой.

Зуга засмеялся, но вдруг встрепенулся и вскинул голову. Он прищурился: с того же самого места на противоположном склоне лощины в глаз ударил тонкий лучик отраженного солнечного света. То, что он видел, было еще там, и это не куду и не бабуин. Это человек, ибо такое отражение может дать только металл или стекло. Черут ничего не заметил и продолжал рассуждать:

— Когда я ходил с Корнуоллисом Гаррисом, мы нашли первого слона в Кашанских горах, в более чем полутора тысячах километров севернее того места, где отец убил целое стадо. А на всем том пути мы ничего не встретили — слонов выбили начисто. Теперь и в Кашанских горах нет слонов и к югу от Лимпопо тоже. Мой брат Стефан был там два года назад. Где мы добывали слоновую кость, там теперь буры пасут свои стада. Может быть, даже здесь, на возвышенностях, мы не найдем слонов, может быть, во всем мире не осталось ни одного слона.