Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры - Егор Станиславович Холмогоров

захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина! Я за шигалевщину!».

Достоевский улавливает здесь саму суть теории равенства, которая в полной мере начинает выясняться уже лишь в наши дни. Любая культура, любое образование, — это постановка вопроса о высшем качестве человека. А высшее качество — уже угроза равенству. Поэтому, чтобы всех уравнять, нужно понизить уровень образования, наук, талантов.

Однако игры революционеров теперь занимают Достоевского меньше, чем мучащие его вопросы о Боге и смысле русской истории. В центр романа выходит демонический Николай Ставрогин, Иван Царевич, наследник пушкинского и лермонтовского «лишнего» человека. Его грязную тайну, деторастление, при жизни Достоевского читатель так и не узнал — Катков решительно воспротивился публикации морально испепеляющей главы «У Тихона», посчитав, что в ней слишком много грязи.

Огромная внутренняя сила Ставрогина может развиться в разных направлениях. От него отделяются люди-идеи. С одной стороны — инженер Кириллов, решающий, что раз Бога нет, то он сам должен стать Богом через упразднение нравственного закона и самоубийство. С другой — студент Шатов, провозглашающий идею Русского Бога.

«Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного… Никогда ещё не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими… Чем сильнее народ, тем особливее его бог».

В этой проповеди Шатова трудно не узнать идеи одного из знакомых Достоевского ещё по кружку Петрашевского — Николая Яковлевича Данилевского, автора перевернувшей не только русскую, но и мировую историческую мысль книги «Россия и Европа». «Будущая настольная книга всех русских надолго», — писал о ней Достоевский, с нетерпением ждавший во Флоренции каждую книжку журнала «Заря» с новыми главами трактата Данилевского.

Нет единой общечеловеческой истории, находящей высшее выражение в либеральном Западе — есть синхронное и преемственное развитие множества человеческих цивилизаций у каждой из которых свой непохожий идеал, своё духовное солнце. Претензии западной романо-германской цивилизации на статус всемирной — смехотворны: уже восходит солнце новой, славянской цивилизации, которая скажет особое, и высшее по сравнению с Западом слово человечеству.

Идеологию своего романа Достоевский мыслит именно по Данилевскому. Представляя «Бесов» наследнику престола — будущему Александру III, писатель так сформулировал свою задачу: «Я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление… эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц.

Эти явления — прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности.

Всего ужаснее то, что они совершенно правы, ибо раз с гордостию назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития.

Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении, как нации, никогда мы не можем быть великою нациею и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества.

Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так „высокомерны“ в своём самомнении, тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесли в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными».

Достоевский, однако, идет дальше Данилевского. Он видит «окончательную сущность русского призвания, которая состоит в разоблачении перед миром русского Христа, миру неведомого, которого начало заключается в нашем родном православии». В этом видит Достоевский цивилизаторскую миссию России и призвание её воскресить Европу.

На вопрос Ставрогина, верует ли он сам в Бога, Шатов отвечает:

«— Я верую в Россию, я верую в её православие… Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России… Я верую…

— А в Бога? В Бога?

— Я… я буду веровать в Бога».

Очень часто это интерпретируется как духовное поражение Шатова в споре со Ставрогиным, мол, проповедник русского мессианизма сам не верует в Бога. Однако всё как раз наоборот — Шатов уверен, что через русскую идею, русскую историческую судьбу, обретет, наконец, веру. Однако ему не суждено дожить до рассвета. Русская Идея в лице Шатова будет убита революционными бесами во главе с Верховенским.

И вновь пророческое подсознание Достоевского, как бы помимо его воли, готовит конспект для будущей русской революции, в которой Нечаевы-Верховенские убьют становящуюся русскую идею — Шатова и установят чистой воды шигалевщину. Ответственность за это преступление примет Кириллов — предреволюционная ницшеанская интеллигенция, убивающая себя. Главная же вина будет возложена на поколение отцов-западников, Грановского — Верховенского-старшего и Тургенева — Кармазинова, а ещё больше на Ставрогина — те русские элиты, которые своим бездействием и бесплодностью развязали революционерам руки, а затем тоже убили себя.

Православие и народность

Одна из самых гнусных клевет на Достоевского — приписывание ему русофобской фразы то ли «без православия наша народность — дрянь», то ли «без православия русский человек — дрянь». Передают этот речекряк по разному, неизменно лишь одно — похотливое стремление назвать русских дрянью и поставить снизу подпись величайшего писателя.

Так откуда взялась эта фраза и как связана с именем Достоевского? Виноват в этом философ Николай Бердяев, решивший в своей работе «Миросозерцание Достоевского» противопоставить взгляды почвенника Достоевского, для которого ценность русского народа была безусловной, взглядам некоторых славянофилов, связывавших эту ценность лишь с Православием.

«Народничество Достоевского — особенное народничество. Это народничество религиозное. Но и славянофилы исповедовали религиозное народничество. Кошелев говорил, что русский народ хорош только с Православием, а без Православия — дрянь. Славянофилы верили, что русский народ — самый христианский и единственный христианский народ в